К западу от заката

Зато ночью вокруг не оставалось ни души. Большинство соседствующих домов еще пустовали после зимы. Если не считать огонька привратницкой, Колони-роуд утопала во тьме. Подъездная аллея была усыпана скукожившейся прошлогодней листвой, в которой, что ни шаг, шебуршали ящерки. Слева клином тянулось поле люцерны и дикой горчицы. С холмов в поисках молодых побегов спустились олени, за ними последовали койоты, завывавшие днем и ночью. Один как-то вприпрыжку перебежал дорогу с еще трепыхавшимся кроликом в зубах, остановился, глянул золотыми глазами на Скотта, будто чуя в нем угрозу, и шмыгнул в дырку плетеной изгороди. Как со старыми друзьями, Скотт здоровался со смотрителем, выхватывавшим его из темноты светом фонарика, и одиноким рыбаком, промышлявшим прибойной рыбалкой при тусклом сиянии железнодорожного фонаря.

Несмотря на мерный шорох волн, Скотта мучила бессонница. Без Шейлы в постели было холодно. Он затапливал камин и забирался на диван под кипу отдающих плесенью одеял, пытаясь понять, как это она уговорила его бросить «Сады».

В иные ночи Скотт мог бы поклясться, что в снотворном дурмане различал в прибое голоса, обрывки мелодий, отзвуки вечеринки прямо за его дверью – песни сирен, в которых он всякий раз обманывался. Поутру он закидывал тлеющие угольки, клал в поленницу новые дрова и относил одеяла наверх, чтобы Флора ничего не заметила.

Шейла приезжала по вечерам и выходным, когда могла вырваться. Вместе они бродили по пляжу на закате, жарили на огне сосиски и играли в пинг-понг под звездами. Но ее график был непредсказуем, планы могли измениться в любую минуту, и, когда встреча отменялась, на Скотта нападала хандра. Он слонялся от окна к окну, часы, которые нечем было занять, казались серыми и безликими, как море. Наверное, так чувствовала себя Зельда, когда он сам нарушал обещания.

«Любимая моя, – писал он. – Как жаль, что все так обернулось. Я должен был заметить, что в тебе идет борьба, а думал только о себе. Мне тогда нездоровилось, и я считал, что за неделю окрепну. Теперь-то понимаю, как глупо было надеяться. Видимо, я не сомневался, что за тобой присмотрит сиделка, раз уж за тем ее и приставили. Но она, конечно, недостаточно хорошо тебя знает, чтобы заметить неладное. Отчасти в этом виноват и я – попросил доктора Кэрролла изменить тебе назначения, увидев, какой вялой ты была на Рождество. Но ведь должна быть в лечении золотая середина, которая снова вдохнет в тебя радость и жизнь.

Что до моей роли в случившейся комедии, могу честно признать: с тех пор, как вернулся, сам побывал в двух переделках, обе из которых слишком дорого обошлись моему здоровью. Недавно прошел лечение от пьянства; теперь не могу спать и боюсь, что старое мое сердце не выдержит новых нагрузок. Ты же знаешь, ожидания – тяжелая ноша. Дошло до того, что держусь подальше от гулянок и баров, а то как бы до студии слухи не дошли.

Ты слишком сурова к Скотти. А она так обрадовалась тому, что вы с тетей Розалиндой приедете на выпускной. Жду фотографий со всем ее классом!»

Дочери написал так:

«Ты же знаешь, если бы я только мог, обязательно приехал бы, но школьный выпуск – это ведь так, настоящий будет в Вассаре (если будет на то милость Господа и Луиса Майера). Пожалуйста, прояви терпение с мамой. Она собирается в первую поездку в Симсбери и волнуется из-за того, какое впечатление произведет на местный клуб любителей верховой езды. Впрочем, думаю, она отлично справится, все-таки она там своя. Нужно только не теряться, а ей уверенности всегда было не занимать. Если что-то пойдет не так, дай знать тете Розалинде».

Скотт с самого начала знал, что никуда не поедет. Он уже ездил на восток на Рождество и Пасху, и больше отпуск ему не полагался, однако чем ближе был день, тем больше поднималось в нем возмущение. Скотт пахал как раб, чтобы он наступил, а теперь его как будто лишали заслуженной награды.

Марию-Антуанетту он презирал. Чтобы она полюбилась зрителю, пришлось пойти на хитрость и изобразить ее невинной девушкой, пытающейся не утонуть в водовороте придворных интриг – можно подумать, Гарбо еще в состоянии играть инженю! По субботам выдавали жалованье; Скотт завез на студию готовые материалы, и они с Шейлой пошли ужинать в «Браун Дерби» на Уайн-стрит. Метрдотель пришел к их кабинке с телефоном, и Скотт был уверен, что звонят Шейле, но служащий протянул трубку ему.

– Нужно поговорить, – сказал Стромберг. – Знаешь, где я живу?

Скотт не знал, ни где живет Стромберг, ни о чем он хочет поговорить, ни как он его нашел. Они не виделись с тех пор, как Скотт получил новое задание, однако по «Железному легкому» ходили слухи, что Стромберга не видно не по причине его обычной отстраненности, а из-за вернувшейся неодолимой тяги к опию. Впрочем, продюсер всегда был излюбленным героем пересудов, если не больше – живой легендой, как Тальберг, так что Скотт предпочитал не слушать злых языков.

– Полагаю, десерта не будет, – вздохнула Шейла.

– Мне очень жаль.

– Не объясняй ничего, я все понимаю. Тебя вызвали.

– Ты можешь остаться.

– Что за ерунда!