К западу от заката

Несмотря на загородное очарование, район Малибу-Колони считался продолжением студий, еще одним заповедником знаменитостей. На фоне широкой полосы моря, без изысканных нарядов, «звезды» казались ниже, естественнее и не заслуживали ни обожания, ни сплетен. Они купались, загорали и играли с детьми, пока Скотт был заперт в четырех стенах и писал «Женщин». Он и забыл, какой шум могут поднять маленькие собачки. Сезон был в самом разгаре, семейства коротали солнечные деньки, строя песочные замки и запуская воздушных змеев. После долгих месяцев одиночества Скотт радовался притоку жизни, даже если иногда он мешал ему сосредоточиться.

К нему тоже приезжали гости. В августе заглянул Обер, и Скотт решил поразить его, сводив в «Коконат-Гроув» и «Кловер-клуб». О продлении контракта на студии никто не заикался, и Обера это тревожило. Слишком долго Скотт отсутствовал. Никому не было дела до того, что он болел или что Стромберг сам разрешил работать дома. Лучше бы он часто мелькал у них перед глазами.

Скотти оправдала надежды и поступила в Вассар. После короткой поездки по Европе они с Персиком на неделю приехали к Скотту, валялись на пляже, а по вечерам ходили куда-нибудь с Шейлой, после чего отбыли в колледж.

Скотти подросла и теперь казалась отцу еще старше и вдумчивее.

– Ты был прав, – сказала как-то дочка. – В Париже со дня на день ждут войны.

Во Франции она сфотографировала их старый дом на улице Тильзит, церковь Сен-Сюльпис, бульвар Сен-Мишель и ресторан «Ла Куполь»[120], где их узнал метрдотель.

– Как поживает Луи?

– Спрашивал про маму.

– И что ты сказала?

– Что у вас обоих все хорошо.

– Спасибо.

– По-моему, он был в нее слегка влюблен.

– В те времена все были в нее влюблены.

Скотту хотелось, чтобы дочь погостила подольше. Вечерами они подолгу болтали у камина после ужина, пока Персик не начинала зевать, но и этого было мало. Скотту хотелось поехать за ней на восток, снять квартирку вблизи колледжа и самому готовить для нее по выходным. В следующий раз, когда они увидятся, за всезнающей студенткой Скотти уже будут увиваться красавцы из Гарварда. В каком-то смысле он сам хотел для нее такого будущего, и вот оно настало, только теперь Скотту в нем не было места. Провожая дочь на вокзале, он подарил ей свой экземпляр Овидия. «Non scholae, sed vitae discimus[121], – написал он на форзаце. – С любовью, папа».

Как и на любом морском курорте, с приходом сентября жизнь здесь замирала, и единственным развлечением Скотта стало наблюдать за пеликанами и куликами. Погода стояла еще совсем летняя. Дождей не было уже несколько недель, холмы иссохли и побурели, кустарники чахли. По совету Обера Скотт стал каждый день бывать на студии, выезжая на рассвете, а по возвращении ожидал увидеть сожженный дотла поселок. Он работал в кабинете над «Женщинами», когда Макс позвонил сказать, что умер Том Вулф.

Скотт знал, что Том слег в Сиэтле с воспалением легких. Том открывал для себя национальные парки северо-западных штатов – пешком. Он был одержим работой и, совершенно себя не жалея, считал, что отдохнет и приведет здоровье в порядок позже, настрочив увесистую многоплановую книгу. А потому ушел из больницы и поездом отправился на восток, однако сердце не выдержало. Он печатался в одном издательстве со Скоттом и Эрнестом, и просто не верилось, что тот, кто искрил жизненными силами, внезапно ушел. Шейла не была знакома с Томом. Описывая его, Скотт раскидывал руки, чтобы показать насколько тот широк. Это, наверное, и объясняло безвременную кончину – в нем было фунтов 300 веса, а ел и пил он, как Гаргантюа. О том, что Том моложе его на три года, Скотт упоминать не стал[122].

«Я завидовал его дару, – написал он Максу, – как завидовал дару Эрнеста, ведь сам такого лишен. Мне нравится думать, что мы все трое и, по-своему, Ринг искали то, что называется американской душой. Уверенности в своих силах Тому было не занимать, и, в отличие от нас с Эрнестом, прячущихся за искусством и иронией, он был в этом отношении откровеннее. В глубине души он испытывал священный трепет перед родиной, и в лучших его произведениях столько душевного напряжения, что нарочно не выдумаешь. Может, я жду слишком многого, но надеюсь, что и в последней работе он себе не изменил».

Скотт не впал в оцепенение, как после смерти Ринга, однако порой, глядя из окна на бульвар, думал о последних днях жизни матери в Сент-Поле. Он тогда задержался в Эшвилле, родном городе Тома, валял дурака все лето и не успел вернуться. Мать души в нем не чаяла, а он отплатил неблагодарностью. Сколько времени – какую часть жизни – он просадил впустую?

Хандра усилилась еще больше, когда Стромберг снял его с работы над «Женщинами» и отдал сценарий Аните Лус, лишив Скотта шанса заработать еще одну одобрительную резолюцию. Он с самого начала отнесся к пьесе с презрением, но, сбыв ее с рук, почувствовал, что его самолюбие в очередной раз задето.