Ка: Дарр Дубраули в руинах Имра

Меня привалило лафетом, когда он перевернулся. Лошадь понесла, тащила его за собой. Запутался в поводьях, затоптала меня, на ноги упала пушка. Другие бежали мимо, не остановились, бежали, бросили меня там умирать и других тоже.

Примерно так; Дарр Дубраули может лишь дать мне несколько подсказок. Призрак у костра говорил тихо, сидел неподвижно, словно повторял это уже много раз, словно сам и был только этим рассказом.

Сколько мог, кричал, звал на помощь, просил воды, кровь булькала в горле, южане перепрыгивали через меня, гнались за нами, за ними, один мне на лицо наступил, другой ткнул штыком, до сих пор его вижу, зубы во рту, старик, шляпа мятая, вижу ее.

Он говорил, а Дарр Дубраули видел, как раны появляются на его теле, стоило о них упомянуть: вот глаз вывалился из глазницы под весом сапога, вот открылась кровавая дыра в груди. Раны появлялись и тут же исчезали.

А потом он замолчал, если вообще говорил. Мысли Дарра прояснились. Тогда начал другой.

Отослали шурина, а обещали, вместе служить будем, офицер сволочь, в патруль послал со взводом черномазых, а я же капрал только, никогда таких раньше не видел и с ними не говорил, отправили искать мертвых да хоронить. Южане нас поймали, на глазах у меня черномазых повесили, а те рыдали в голос, здоровыми ножами им причиндалы отрезали, кровь течет, потом меня застрелили, хоть я Господом Иисусом просил, пощадите, головой вниз в ручей меня швырнули. Там и лежу до сих пор.

Короткий, сумрачный день клонился к вечеру. В темноте костер не разгорелся, а поблек. Дарр Дубраули чувствовал отторжение, будто эти двое вложили в него что-то, от чего он не мог избавиться. Он отвернулся от них, отряхнулся, снова и снова, как его давным-давно научила Мать. Через некоторое время он обернулся – показать, что он им не вещь. Когда он посмотрел снова, оба уже уходили прочь меж черными деревьями.

Но ел ли он их там, где они лежали, в поле и у ручья? Может, и ел. Теперь ему так казалось.

Мужья, отцы, сыновья – их тысячами везли домой в багажных вагонах идущих на север поездов, в герметичных стальных гробах (если на это хватало денег), тела ведь разлагались. Их прежние враги тоже ехали домой, просто в другую сторону. На серебристых пластинках, которые на глазах Дарра и Ворон срывали с шей мертвецов, был выгравирован адрес, куда командир мог написать, чтобы сообщить родным и близким, где и как погиб солдат, но таких пластинок было не много. Об иных знали, потому что их товарищи или командиры исполняли их последние желания, передавали семьям, что они не знали страха, верили в Бога и в последний миг думали о маме. Куда больше находили последний приют на новых кладбищах, созданных специально для них возле бранных полей, но далеко не все могилы были отмечены, а их обитатели – известны могильщикам. Другие получили в посмертии чужие имена. В одной из таких могил лежит мой прадед.

Если станет известно наверняка, что они погибли, если кто-то поставит камень над их останками, они смогут жить – где-то в другом месте, в земле сердца. Если не будет известно, умерли они или нет, известно наверняка, они не смогут умереть: будут приходить снова и снова в ночи, стоять перед тобой со своими кровавыми ранами или являться внутреннему взору, какими были до войны, – мальчишкой с обручем, с грифельной доской, юношей, который сочинил стихи для кузины. Как это вынести?

Родители, жены и родичи тех, кого не нашли, чьи последние слова не записали, кого бросили безымянным в длинные траншеи бок о бок с другими, со временем потеряли всякую надежду похоронить своих солдат по-настоящему. Некоторые из них, те, чьи сердечные раны так и не зарубцевались, надевали черные платья и шляпки с траурной лентой, садились на поезда и ехали, чтобы в надежде и печали искать помощи у мужчин и женщин, которые овладели новой наукой духовидения и могли из земли живых достичь царства мертвых, услышать, как покойный говорит, что у него все хорошо, и повторить его слова слушателям: больше им ничего не оставалось.

Анна Кун была из таких людей.