Ка: Дарр Дубраули в руинах Имра

В юности соседи знали Анну как сомнамбулу: она ходила во сне. Много было знаменитых сомнамбул в годы перед Гражданской войной: они вдруг появились по всей Республике и проявили удивительные способности. Возможно, их было много во все времена, но в те годы они казались вестниками и воплощением чего-то нового – окном в невидимый мир. Они вставали и шли по темным тропам в ночных рубашках (почти все были женщинами, насколько я понимаю) или накрывали ночью на стол, готовили для невидимых гостей, словно сон пробуждал в них иные чувства, позволял им увидеть скрытое днем, слышать беззвучное, осязать симпатические вибрации, недоступные телесным нервам. Другие никуда не ходили, а, лежа всю ночь в постели, проповедовали голосами, непохожими на дневные, отвечали на вопросы, рассказывали о любви Божьей и жизни после смерти, но утром не могли вспомнить ничего.

Анна Кун не говорила во сне, не проповедовала – она вообще мало говорила, судя по всему. В темноте она смотрела в зеркала, читала Библию, но, рассказывая впоследствии о днях, когда ходила во сне, в основном вспоминала о том, что говорили ей. Зрение у нее всегда было слабое, на уши она полагалась больше, чем на глаза. Говорила, что всегда искала дорогу на слух и на слух узнавала места, куда приводили ее ноги. «Те Чертоги и Сады я знаю лишь по Слуху, не вижу их, но, слыша, зрю, хоть и не ведаю, могу ли полагаться на услышанное, – и мню, что Реальность должна превосходить все, что только может вообразить мой разум». Чем больше она старалась увидеть, тем более смутными являлись ей пути и места.

В годы после Войны она почти совсем ослепла. Своим адресатам она сообщала, что тогда едва не отчаялась – в себе и в оставшемся без отца сыне, – но со временем обрела внутреннее чувство, более восприимчивое, чем телесные глаза:

Боялась прежде Темноты
И сумрачных путей, —
Теперь – проснувшись – знаю Ночь,
Любого Дня светлей.

Широкая известность пришла к ней благодаря свидетельствам, опубликованным священником местной церкви, который интересовался вопросами ментальной симпатии и бытием умерших. Он записал ее рассказ о брате и муже, о том, что она знает, как именно они страдали, как не могли избавиться от тяжкого груза своей ужасной смерти. Они подобны живым людям, получившим страшные раны: не могут думать ни о чем больше, ибо все силы уходят на исцеление и переживание боли. Я верю (сказала она), что со временем – хотя воистину нет ни времени, ни пространства там, где они пребывают, – их глаза и сердца откроются и они познают истинное свое состояние. Они были героями великого похода, и ничто не удерживает их от того, чтобы войти в блаженство. «Столь благодатное учение», – заключил преподобный.

Он указывает и на такое удивительное проявление ее симпатических способностей: если Анна прикасалась к одной из двух амбротипий, которые часто носила при себе, она сразу могла определить, который из мужчин изображен на ней, хотя рамки и футляры были одинаковыми. Пастор знал обоих: учил их грамоте в детстве, молился с ними тем утром, когда они отправились в свою часть, в день, когда сделаны были эти портреты. Она касалась изображенных лиц, пишет преподобный, так нежно, как мать касается глаз спящего ребенка. Он не мог тогда знать – сама Анна Кун едва ли это знала, – что без Вороны, оказавшейся рядом, Вороны, перегруженной нежеланными историями, она не смогла бы узнать истинные обстоятельства смерти и посмертия двух мужчин, запертых в деревянных, обитых бархатом ящиках.

Исход зимы. Голые, черные деревья окутал густой туман, поднявшийся от расцвеченной белыми полосами черной земли. Дарр Дубраули смотрел с высокой ветки, куда бы лучше полететь, и не видел ничего хорошего. Ниоткуда не слышно было вороньих кличей. Словно в этот миг он оказался единственной Вороной во всем мире. Переступая лапами по ветке, он повернул голову и заметил алое пятно среди молодых деревьев у речки.

Костер. Кто бы мог там развести огонь? Некоторое время Дарр просто смотрел, но костерок ни угасал, ни разгорался. Дарр почувствовал, как распахнулись его крылья. Он аккуратно сложил их, но крылья раскрылись вновь, словно понимали, куда ему нужно лететь, даже если он сам этого еще не понял. Но разве его это дело? Нет, не его.

Он сорвался с ветки и полетел к роще.

Оба сидели так же, как и прежде, смотрели в огонь своего воображаемого костра (Дарр Дубраули был уверен, что может без всякого вреда пролететь прямо сквозь него); костер не давал тепла, не для тепла он был нужен. Ворону они не заметили. Мужчины говорили по очереди, но не смотрели друг другу в глаза. С высокой ветки Дарр перебрался на нижнюю, а потом на пенек рядом.

Их языка он тогда не знал: это не было ни наречие Одноухого, ни язык Святых. Но они говорили, и смысл просачивался в него, и Дарр видел то, о чем они говорили. Словно уже столько раз побывал на полях битв, что мог видеть, не слыша.