Ка: Дарр Дубраули в руинах Имра

Ворона оставалась с ней. Со временем пепельные волосы Анны поседели, стали совсем белыми. Она перестала помогать скорбящим — уже не знала, как это сделать; искусство или наука, которую она практиковала, оказалась в руках обманщиков и шарлатанов, изготовителей поддельных снимков с призраками, коммивояжеров и ряженых. Они со свекровью жили на армейскую пенсию и деньги, которые присылал домой ее сын. Хотя Анна почти перестала беседовать с мертвыми, она часто говорила сама с собой; иногда издавала тихое мяуканье, которое, как выяснил Дарр Дубраули, называлось «пением»:

Отряд ангелов, постой!
Встаньте, встаньте предо мной[98]

.

Иногда она называла имена — Людей и вещей, которых хотела, но не могла коснуться. Так Дарр Дубраули выучил много слов ее наречия; ее сын вырос и уехал, поэтому Дарр был допущен на кухню (но только туда), где мог находить для нее то и это, каркая или постукивая по вещи клювом. В саду она останавливалась и называла цветы, которые, видимо, узнавала по запаху (чем очень удивила Дарра). Со времен сомнамбулизма она сохранила некоторую способность видеть в темноте, — видеть то, чего не видели ее глаза. Летними вечерами она стояла у поля, где ветер колыхал высокую траву, залитую белым светом заходящего солнца, а потом говорила что-то вроде: «А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами могил»[99]. А он стоял у нее на плече, и ему ерошил перья ветер, который приносил ей звуки и запахи поля, и он думал: «Почему она так сказала? Почему Люди такое говорят? Могила под травой, да, но ведь не тут; и трава — не волосы, которые нужно стричь. И траву на могилах подстригают, Люди это делают». Но однажды вечером, когда далекий рокот грома и косой луч так бежали по высокой траве под ветром, что она словно пошевелилась, Дарр Дубраули изменился внутри и понял, что имела в виду Анна Кун, когда говорила так. Смысла больше не стало, конечно, но он понял, что́ может заставить ее такое сказать. Веками он слышал, как Люди говорили такие вещи, и раздраженно отмахивался от этих глупостей, а теперь — вдруг — понял. Прекрасные нестриженые волосы могил. Потом он повторял это про себя всякий раз, когда жизнь Людей и их мертвых снова становилась для него неразрешимой загадкой: и золотисто-зеленый ветер, и печаль Анны, и его собственная грусть сливались в словах, которые мог услышать только он сам.

Я не смог отыскать дату смерти Анны Кун, что странно, хотя в некотором смысле закономерно. Это случилось зимой, ближе к концу века. И в какой бы день она ни ушла, Дарр Дубраули это почувствовал, ощутил ее смерть. Он ее не видел и не видел в тот день опущенные шторы, черный фургон и длинный ящик; не отличил бы похоронный звон церковных колоколов от воскресного. Но он почувствовал и понял. Они так долго были сплетены воедино, что потяни одного, ощутит другой: и смерть не разорвала эти нити.

Он уже давно бросил свои ночные дежурства, но тем зимним вечером вновь оказался на старой Сосне на закате. Он не удивился, заметив ее в сумерках, Анна шла босиком по укрытой снегом земле, в белой ночной рубашке, быть может, одной из тех, в которых она ходила во сне в детстве. Она словно шла по тропинке над самой землей, но шагала уверенно. Дарр сорвался с Сосны, чтобы лететь за ней. Он говорит, это было похоже на то, как он летел за Лисьей Шапкой, когда она стала Святой в белом и вела Брата: она вроде бы видела, но не смотрела, знала, но не замечала. Потом она поднялась на холм, где стояло нечто, какая-то конструкция, которую Дарр не мог толком разглядеть или понять, и к ней Анна устремилась без лишних раздумий, словно это был ее дом и она возвращалась туда, закончив дела или окончив путь. И больше он ничего не может рассказать. Вскоре — он не может объяснить, как скоро, — все закончилось, будто огонь прогорел.

Я думаю (и если мы с Дарром Дубраули связаны хотя бы так, как он был связан с Анной Кун, в этом можно быть уверенным), Анна подступила к двери и вошла в нее. Когда он рассказал мне о той ночи, я ее явственно увидел: высокие двойные створки в раме из крепкого, без прикрас обработанного дерева. Возможно, распахнутые. В любом случае они открываются от ее касания: самого легкого касания, Ночь за дверью светла. Надеюсь, что так. Надеюсь (хотя какой прок, какой толк от моей надежды?), что среди тех, кто ждал ее там, стояли два молодых человека в ярко-синих мундирах с желтыми нашивками на рукавах[100]. Они шагнули к ней, а она к ним. И стали одним целым.

Глава четвертая