Ка: Дарр Дубраули в руинах Имра

И еще одно: среди духов, которые, по утверждению этой дешевой брошюрки (от которой сохранилась только половина), говорили с Анной, несколько раз упоминаются индейский вождь и монах. Оба говорили с ней по-английски, но кто знает, может, на небесах все говорят по-английски. Монах и индеец сами пришли к Анне или она призвала их потому, что ток шел через Дарра Дубраули? Не стоит слишком на этом сосредоточиваться, — похоже, многие медиумы слышали индейцев и говорили с ними. Как и с Джорджем Вашингтоном, и с Бенджамином Франклином.

Хватит.

Анна Кун потребовала от Дарра — впрочем, он и сам чувствовал себя обязанным это сделать для нее — отправиться так далеко, как он только может, и найти столько, сколько сможет, тех несчастных, что умерли страшной смертью: тех, кто не вернулся с войны, не перешел в иное состояние. Он должен был сидеть с каждым и выслушивать его, потому что каждая история, каждая катастрофа, каждая смерть — другая, ее нужно переживать заново, чтобы «медиум» — так стали называть того, кто стоял на перекрестке токов, передавал и принимал сообщения, — мог помочь им найти дорогу, совершить один-единственный необходимый шаг к свету.

Ради этого Дарр Дубраули стал тем, чем не была до него ни одна Ворона, — ночной птицей. Тех, кого он был призван отыскать, можно было увидеть и днем — он ведь видел их во множестве, когда они шли на север, чаще всего на рассвете или вечером, в тумане и мгле, как видел мужа и брата самой Анны. Но по ночам их было больше, они становились ярче на фоне темного мира.

Дарр всегда думал, что не может летать ночью, и даже теперь не уверен, что смог, не уверен, была ли та тьма ночью или другим местом, приходящим на смену дню. Он покидал стаю, когда она направлялась на ночевку, летел на высокую Сосну, с которой, как он знал, открывался хороший обзор, а там смотрел, как солнце садится и восходит иной мир. Так он узнал о восходе и заходе луны, видел белые звезды и обнаружил, что за ночь они поворачиваются на небе: одни идут на помрак за край черной земли, а другие встают на подне, будто стая летит. Он вспомнил Лисяту: мир круглый, и, если полететь достаточно далеко, вернешься туда, откуда улетел; неужели огоньки успевают это за одну ночь? Иногда он взлетал — взволнованный, напуганный. С высоты он видел Людей, собиравшихся вместе в одних местах, рассеянных в других. На дорогах и в поселениях их было больше: тусклые искры душ, похожие на цепочки костров, которые разжигали сородичи Одноухого, а Дарр в былые дни смотрел на них сверху.

Их было так много. Не все солдаты: он это знал, со временем научился отличать одетых в синее, усталых, изломанных Людей от других, чьи горести мерцали вокруг них: убитых в собственном доме, умерших от болезни, замерзших в хибарках, сожженных на кострах, убитых после рождения матерями, которые потом кончали с собой или были повешены. Мужчины, зарезанные в драках, попавшие в жернова станков, застреленные своими друзьями, многие — бывшие солдаты. Как бы близко он ни подходил к ним, сколько бы ни сидел рядом, он не узнавал историй, не узнавал судеб; он слышал тихий шепот душ, ощущал их ярость или горечь, но сам служил лишь посредником или собирателем их. Не убивай меня, Сэм, не убивай меня сейчас, не отправляй в Пекло, когда на мне все грехи того, что мы с тобой сделали. Анна Кун принимала от него истории, из ее слепых глаз катились слезы, ее пальцы набирали их, как ковшик — чистую воду из черной дождевой бочки. Он не мог рассказать эти истории, но владел ими. Днем, когда он кормился и летал с остальными Воронами, ночью, когда сидел на своей Сосне, они оставались с ним.

Жалость. Он чувствовал ее в груди, в прикрытых веками глазах, когда на рассвете устраивался спать в укромном месте. У него не было имени для этого чувства на языке Ка; не было имени потому, что он был первой Вороной, которая его испытала. Жалость к ним, к чудовищным сложностям жизни, которые они сами для себя воздвигли, трудясь беспомощно и беспрестанно, как пчелы, что строят соты, но в их сотах не было меда, как ему теперь казалось. Бесполезные, бесполезные и, хуже того, — ненужные: труды их жизни, битвы и смерти, и всё — их собственных рук дело. Он распахивал крылья, чтобы улететь, улететь от этой жалости, но не мог, неуклюже складывал их, кланялся с открытым от жалости клювом.

Если бы только он не отправился в Имр. Ибо из Имра он принес жалость в Ка и не мог теперь от нее избавиться. Он видел землю и ночь, как видят Люди, и это не было иное место, отличное от их дневного мира. Мир теперь стал единым, Имр стал единым, и Дарр оказался в нем.

Вороны приметили, что Дарр Дубраули часто летает к белому дому на холме, что он не боится тамошних Людей и животных. Об этом можно было сплетничать, как и о любом другом необычном деле.

— Так какая тебе от этого польза? — спросила его Ке Ливень.

Лето близилось к концу, и дюжина Ворон лежала на разогретом берегу реки, раскинув крылья и прикрыв глаза.