Кабахи

— Все, что я тут слышал и слышу, — а заодно и все то, чего не слышал, — считаю величайшим вздором. Впрочем, для вашего здоровья все это, наверно, не без пользы. «Блаженны верующие», как говорит поп Ванка. Об одном только прошу… Очень прошу: не поминайте Реваза. Не говорите о нем ни худо, ни хорошо. Оставьте его в покое. Дайте ему покой хоть теперь! Этот человек… не вам о нем судить да рядить. Это был человек большой души, а вы его отвергли. Пока не убили — не успокоились… Когда я слышу его имя здесь, из ваших уст, — мне это кажется насмешкой. Меня тошнит, когда я вижу, как вы выдавливаете через силу слезы из глаз, как будто в самом деле очень огорчены. Когда нужно было о нем помнить, вы его забыли. Когда он нуждался в помощи, вы попрятались. Когда следовало объявить о его правоте на весь свет, вы затаились. Да я и сам оказался в то время не очень-то большим храбрецом… А тебе, Тедо, я вот что скажу: жизнь — это борьба. Ты и борись. Мне все равно, кто на этом месте будет сидеть, хрен редьки не слаще. Как говорится, март меня не осчастливил, и от апреля добра не жду. Борись, может, твое желание и исполнится. Если от моего голоса будет зависеть что-нибудь, я тебе в нем не откажу, потому что из двух зол, ясное дело, предпочитаю меньшее… Конечно, в надежде, что ты не остервенеешь пуще твоего предшественника.

Бригадир с такой яростью раздавил в пепельнице окурок, будто хотел свернуть голову всему злу, существующему на свете. Потом схватил с пианино свою шапку и широкими шагами пошел к выходу.

5

Смерть Реваза каким-то тяжелым кошмаром давила душу Шавлего. Мозг у него пылал. Это была последняя капля в чаше горечи. Он испытывал мучительные угрызения совести, чувствовал себя одной из спиц колеса, переехавшего человека, и это причиняло ему невыразимое страдание. У Шавлего появились странности: ему тяжело было видеть дом Реваза, он не мог заставить себя пройти поблизости от его двора.

Дня два тому назад, движимый чувством долга, он все же, через силу, пошел туда, чтобы навестить старуху.

Он нашел в доме двух женщин — мать Реваза и безмужнюю вдову, названую ее невестку. Словно печальные, нахохленные птицы сидели они, забившись в угол, безутешные, покинутые надеждой, отчаявшиеся, с лицами темными, как их траурные платья. Сидели безмолвные, окаменевшие, опустошенные…

У Шавлего замерло сердце. Словно схваченный за горло, он едва не задохнулся, рванул ворот рубашки, застонал и, не сказав ни слова, повернул назад…

Больше даже, чем мать, похоронившую сына, ему стало жалко молоденькую девушку, что оставила отцовский дом, с презрением отвергла обеспеченную, благополучную жизнь, отказалась от возможного будущего счастья и уединилась в этой нищей хижине, безмолвно славословя любовь и верность.

А Русудан?

Прекрасная Русудан…

Прекраснейшая из прекрасных — душой и телом.

Она горько плакала над гробом Реваза. Она любила Реваза — и плакала. Любила как человека больших достоинств. Как человека и как соратника… Но только ли о нем были ее слезы в эту минуту, не оплакивала ли она, скорее, свою собственную горькую судьбу?..

Украдкой поглядывала она на Шавлего — суровая и гордая в своем горе… И все же острый взгляд мог заметить: что-то жалкое сквозило в этой гордости. Ее неприступная, строгая красота напоминала сейчас заиндевелый цветок — побитый стужей, поникший, покорный своей участи.

Эти две молодые женщины, одна — охваченная безысходным горем, распростертая на крышке гроба, а другая — воплощение жизни и красоты, были и противоположны друг другу, и чем-то удивительно схожи…

Русудан! Что ты наделала, Русудан!..

Дойдя до дома, Шавлего наткнулся у калитки на свою невестку, Нино.

— Что ты тут стоишь на холоде? Почему не спишь?

— Тебя дожидаюсь.

— Что случилось?

— Тамаз пропал.

— Как будто раньше никогда не пропадал! Когда ушел, зачем?

— Дед его выпорол, и он убежал. — В голосе Нино слышались слезы.

— Ладно, чего ты перепугалась? Не в первый раз убегает. А за что дедушка его наказал?

— Не знаю. Куда-то собрался, вывел лошадь, стал седлать. И вдруг принялся искать Тамаза. Поймал его, снял с него пояс и этим самым поясом отхлестал.

— Откуда взялся пояс, у Тамаза же его не было.

— Не знаю… Какой-то ремешок. Где он достал, бог весть.

— Ревел очень?

— Как будто не знаешь, какой он упрямый. Кидался, рвал у дедушки пояс из рук, огрызался, как разозленный щенок. Наконец крикнул: «Уйду, не буду у вас жить!» — и убежал. Вот в эту сторону — через виноградник.

— Давно дедушка его ищет?

— Давно. И ваших и наших всех обошел. Тамаза нигде нет. Боюсь, как бы не простыл, да и напугаться может, мало ли что?

— Ладно. Ступай домой. Незачем здесь стоять — сама еще простудишься. Разве эта шаль — защита от холода? Иди домой, Тамаза я приведу.

Шавлего обошел ближние виноградники, обшарил крытые камышом и соломой шалаши; он то и дело останавливался и кричал:

— Тамаз! Эй, Тамаз!

Так прошло немало времени. Наконец в верхнем конце деревни на его зов отозвался дедушка Годердзи. Усталый от долгих поисков, старик был рассержен не на шутку.

— Ох, дай только его найти! Я ему покажу!