Кабахи

— Что ж ты, брат, как своевольничаешь — взял и уехал, никого не спросившись! Куда? Зачем? В самый разгар жатвы, в самую страду. Да разве ты не знал, что брюхо-то опять тебя сюда приведет — так же как пролитая кровь притягивает убийцу на место преступления? На что ты надеялся — долго ли можно жить на выручку с одной тележки гончарной посуды? А и то сказать, уж очень ты быстро с нею управился. Верно, как всегда, пропил и решил опять ко мне постучаться?

Посетитель переступил с ноги на ногу и жалобно склонил голову набок.

— Назови меня бессовестным человеком, Нико, если неправду тебе скажу, — всю эту неделю я вина в рот не брал. До питья ли мне было — душа огнем горела от горя!

— От горя? — Нико сплел пальцы и положил руки на стол. — А о чем тебе было горевать? Распродал целую тележку посуды, вот уж сколько времени не показывался, а как пожаловал, так сразу с пустым мешком в контору явился! Где ты пропадал до сих пор? Может, у тебя еще был товар сверх той тележки? Знаешь наш принцип — кто не работает, тот не ест? Или ты решил, что коммунизм уже наступил, и притом для тебя одного? Зря понадеялся! От горя? О чем тебе тужить, живешь, как пташка божья, — какую ветку облюбуешь, на ту и сядешь.

Человек с мешком подошел к столу вплотную, так что уперся животом в его край, и потрогал синее сукно пальцами цвета обожженной глины.

— Была причина горевать, Нико. Приехал я на базар, и, едва успел продать пять горшков и три кувшина, как всю посуду мне перебили.

Председатель откинулся на спинку стула и обшарил испытующим взглядом чисто выбритое лицо посетителя.

— Как перебили? Где, когда?

— Бобдисхеви, на базаре.

— Кто, зачем? Эй, Ефре-ем! — Дядя Нико отклонился вбок на своем стуле. — Не старайся вокруг пальца меня обвести — я давно уже молочные зубы сменил!

Ефрем поднял голову и бесстрашно скрестил свой взгляд с испытующим взором председателя. Потом взял за спинку стоявший рядом стул, поднял и с силой ударил им об пол.

— Перебили! Пусть я высохну вот как этот стул, если не перебили все вдребезги.

— Да кто перебил?

— Кто? Ослы.

— Ну, а все-таки — кто именно? Порядочный человек такой пакости не сделает!

— Ослы, говорю тебе, ослы! Скоты посуду мне переколотили.

— Верно! Правильно! Тот, кто это сделал, хуже любого скота. Но кто ж это был, скажешь или нет? Финагенты?

— Да не финагенты, а ослы, настоящие ослы о четырех ногах!

— Отчего же Габруа ничего мне не сказал?

— Почем я знаю?

Нико пожал плечами, встал, прошелся по комнате, заложив руки в карманы брюк. Потом прислонился спиной к раме раскрытого окна и, усмехаясь, продолжал допрашивать гончара:

— Как же это вышло? Тебя там не было, что ли?

— Как не было? Где я еще мог быть? Да только ничего не мог поделать.

— Что за притча? Да что же там приключилось?

Ефрем вскинул мешок себе на плечо, чтобы высвободить руку.

— А вот что. Подошла покупательница, стала торговать у меня большие корчаги под соленья. И осла пригнала, чтобы увезти на нем посуду. Тем временем, смотрю, подходит еще один покупатель, кувшины ему нужны для воды. Почему он ногу не сломал, пока до меня добирался? А этот человек, видишь ли, тоже привел осла, верней, не осла, а ослицу. Ну, а тот, первый осел, которого пригнала женщина, оказался жеребцом. Увидел он ослицу, заревел на весь базар и — со всех ног к ней, да как вскочит на проклятую животину… Та давай крутиться, но сбросить с себя осла никак не может. И вот вдвоем, взгромоздясь один на другого, напустились они на мою посуду, и пошел звон и треск по всему базару. Схватил я дубинку, исполосовал им бока, и люди тут подоспели ко мне на помощь, да только, пока мы сумели разнять окаянных скотов, от посуды моей остались одни черепки.

Председатель бился спиной об оконную раму, объемистый живот его колыхался от смеха.

— Я подал в суд, дело назначено на вторник, будут разбирать в Сигнахи… Вот и пришлось пробегать целую неделю. А то разве стал бы я отлынивать от работы в самое горячее время?.. Ну, а сейчас… Много я не прошу, хватит и одного коди.

Председатель перестал смеяться, вытащил из нагрудного кармана карандаш и почесал тупым концом кончик носа.

— Надо бы отпустить тебя ни с чем, да уж ладно, знай мою доброту. Хотя и стоило бы тебя проучить.

Он нацарапал на листке несколько строк, расписался и, прищурясь, протянул бумажку гончару:

— На, держи. Скажешь Лео, чтобы отвесил пшеницы из той кучи, что насыпана около веялки с отломанным крылом. Здесь все написано, но ты все же напомни.

Ефрем попятился и жалостно скривил лицо. Лишь спустя минуту он кое-как выдавил из себя:

— Напиши, чтобы дали другую пшеницу, Нико. Говорят, это зерно с навозом смешано…

Председатель с силой упер крепко сжатые кулаки в письменный стол. Глаза его под нависшими бровями превратились в щелки и холодно блеснули.

— Кто это сказал?

Гончар растерялся.

— Не знаю… Люди говорят.

— Какие люди?

— Почем я знаю? — забил отбой Ефрем. — Слыхал краем уха, будто зерно в навоз просыпалось — доски, мол, подломились…

Председатель с минуту смотрел на гончара пронизывающим взглядом. Потом подошел и сунул ему бумажку в карман выношенной гимнастерки.