Кабахи

А Нико все лежал не шевелясь, устремив неподвижный взгляд в потолок, и прислушивался к теплому, матерински-ласковому голосу женщины. Не в обычае было у председателя колхоза делиться своими переживаниями с кем бы то ни было. Да и вряд ли он позволил бы кому-нибудь требовать от него откровенности. Но Марта — это совсем другое! Марта значила для него так много — к ней одной он одинаково стремился в дни радости и в дни печали.

Марта наклонилась над ним и горячо зашептала:

— Ведь случалась и раньше беда — град не в первый раз побил Чалиспири, — но никогда не бывало, чтобы ты так вот разогорчился, повесил голову. Что же с тобой нынче случилось? Твой виноградник цел остался, и на мой тоже ни одна градина не упала. Туча обошла их стороной. А ведь можно подумать, тебя самого градом побило, да так пригнуло к земле, что даже здесь, мною согретый, ты никак распрямиться не можешь. Колхоз, колхоз… Что ты к этому колхозу прилепился? Зачем тебе изводиться, для чего убиваться одному за всех? Сколько раз я тебе говорила: брось, уйди подобру-поздорову. Люди переменчивы — вчера возносили тебя до небес: дескать, Нико призрел несчастную, забытую богом и людьми старуху, отстроил ей разрушенный дом, не оставил ее без крова, а сегодня тебя же поносят последними словами, точно ты разбойник какой: глядите, мол, Нико расхищает колхозное добро, он материалы, заготовленные для клуба, Сабеде Цверикмазашвили продал.

Председатель колхоза помолчал еще немного. Наконец толстые, черные усы зашевелились.

— Знаю, кому я обязан и похвалами и поношениями. Этих я не боюсь. Рыжий шакал давно уже шныряет по райкомовским кабинетам, но секретарь райкома у меня прочно на привязи — как конь у кормушки с ячменем. Меня больше эти крепкие медвежата заботят — что мне старый барсук и деревенские болтливые сороки! Сегодня утром комсомольцы развесили на стене конторы новую стенгазету — все сплошь карикатуры… Я сорвал ее и тут же на месте изодрал в клочья.

— Пусть бы висела, мешала она тебе, что ли? Пускай себе строчат на здоровье — тебя ведь не убудет. Напишут раз, напишут другой, натешатся вволю и бросят.

Нико повернул толстую шею и удивленно поглядел на Марту.

— Пусть, говоришь, пишут? Ну и глупая же ты! А знаешь, что там было написано? Да еще эти рисунки! Огромный лист величиной со скатерть сверху донизу разрисовали. Я разорвал его на клочки и выбросил. А сторожу велел снять и изломать рамку.

— Люблю рисунки! Это хорошо, когда в газете много рисунков. А то выпустят газету, а в ней одна длинная статья, в которой говорится, что вот-де исполнилось столько-то лет с Октябрьской революции, и подпись: «Редколлегия». И все, ни строчки больше. Разве это стенгазета?

— Тьфу! Ждать от бабы ума — что песен от осла. Пойми ты, чудачка, если бы эту газету милиция увидала, тотчас же за мной приехал бы «черный ворон». Христа за тридцать сребреников продали, а за Нико побольше заплатят, лишь бы только вывалять его в грязи и швырнуть псам и свиньям на съедение… Сколько их вокруг меня ходит, принюхивается, как мышь к мучному ларю, да не так-то просто со мной сладить. Старый бык и рогами тянет! Я им такую баню устрою, чтобы пот с них градом катился и при этом зуб на зуб не попадал от холода! Высмеяли, изобразили меня какой-то кривляющейся обезьяной и повесили свое художество перед самым моим кабинетом! Как будто я им ровня и товарищ! Я покажу им, как со стенгазетой баловаться!

— Что ж это за газета была, с чего они ее решили выпустить?

— Дьявол их разберет, негодников! Нарисовали огромный шампур, на который нанизаны, как шашлык, разные люди. А двое или трое в самом низу картинки удирают с перепугу, растеряв шапки по дороге.

— «Крокодил», значит?

— Не знаю, может, и крокодил; на мой взгляд, это скорей — шампур. Выгоню отсюда этих сопляков взашей, чтоб их духу не было! Плохо они знают дядю Нико!

Марта наклонилась над ним еще ниже и тихо погладила его по голове.

Жесткая, отросшая с весны щетина стояла торчком на бритой голове председателя; она, как напильник, царапнула мягкую женскую ладонь.

— Не думаю, чтобы это была единственная причина, Нико. Ты больше из-за своей Тамрико огорчаешься, а не из-за этих сопляков. Тут и я, пожалуй, отчасти виновата. Сглупила, рассказав тебе, как они шептались у источника. Твоя дочь ведь не дурочка! Почему ты думаешь, что Тамрико какую-нибудь глупость сделает? Неужели боишься, что она себя не соблюдет? Зря ты это… Да и Реваз не такой парень, чтобы смотреть на него свысока.

— Не смей называть при мне имя этого проходимца!

Марта прижалась щекой к лицу Нико. Усы любовника щекотали ее, это было приятно, и женщина развеселилась, пришла в игривое настроение. Она улыбнулась украдкой лунному лучу, откинула за спину разметавшиеся по плечам волосы и сказала тихо:

— А все же чем он тебе не люб? Что ты в нем находишь дурного? Самый подходящий жених для Тамрико — лучшего я здесь, у нас, не знаю!

— Нравится?

— Нравится.

— Очень нравится? — хрипел Нико.

— Очень. А чем он плох? Эх, была бы я годочков на пять, на шесть моложе!

— Мне не до шуток, Марта!