Кабахи

Скотина, пасшаяся в окрестности, ходила вдоль этих уступов. Протоптанные копытами узкие тропки тянулись поперечными полосами по всему южному склону горы до верхнего конца деревни.

Единственное дерево выросло на самых развалинах крепости. Внутри ее пышно разрослась осока вперемешку с кустами терна и ежевики. Обвалившаяся северная стена, распластанная на земле подобно распавшемуся остову какого-то древнего чудища, тонула в зарослях бузины. Черные отверстия бойниц, прорезавшие стены наискось, густо заросли мхом. Зубцы крепостных стен частью обрушились, уничтожились под действием ветров и дождей, но иные еще сохранились и торчали над венцами полуразвалившихся башен, как зубы, случайно уцелевшие в челюсти дряхлого старца.

Некогда эта крепость преграждала ворота, ведущие через горы в Дидоэти — Дагестан. Налетавшие оттуда отряды, миновав теснины Бугортского перевала, перебирались через гору Цодвиани и по долине Берхевы спускались в Кахети. Перед селением Чалиспири, за верхней его окраиной, их встречала крепость. Ее задачей было задержать голодную пеструю орду до тех пор, пока подоспеют из Телави или из Греми отряженные на помощь войска.

Гора, носившая исстари название Верховье, была игрой природы. Неприступная со стороны Берхевы, она полого спускалась к долине — склоны ее сбегали до самого села, постепенно переходя в поле Подлески.

Против крепости, на другой стороне Берхевы, виднелась маленькая церковь Ильи-пророка, окруженная зеленовато-серыми плитами старого кладбища. За нею, вдали, — долина Стори и холм Тахтигора. А за холмом, протянувшись до самого горизонта, тонула в золотистой мгле Алванская равнина.

Русудан сидела на приступке, держа на коленях голову растянувшегося у ее ног Шавлего; она ласково поглаживала пальцами синевато-багровый шрам на его лбу. Рубец, тянувшийся наискось, пересекал посередине почти сросшиеся брови и обрывался у самой переносицы. Узкие, коротко подстриженные усики под крупным носом оттеняли сверху тонкие губы, несколько смягчая их суровый, строгий рисунок. Тяжелый, раздвоенный подбородок подчеркивал играющие под кожей мощные мышцы нижней челюсти… И только глаза, полные покоряющей силы, завораживающие, сообщали необычайно мягкую привлекательность мужественному лицу.

Прижав к губам прядь волос Русудан, Шавлего лежал притихший, полный радости, и с наслаждением прислушивался к любовно-заботливому голосу, что нашептывал ему ласковые слова. Потом копна волос рассыпалась по его лицу, и он жадно вдыхал опьяняющий их аромат — запахи Алазанской долины…

— Мы разнежились под солнцем, как ящерицы. Тебе не жарко?

Шавлего отрицательно мотнул головой.

Через частую сеть девичьих волос он наблюдал за веселой игрой солнечных отблесков на красных черепичных крышах. Сверкал в ярких лучах пересекавший деревню ручей, а вдали, в нижнем его конце, среди зарослей лениво дремала река.

«Удивительно! — думал юноша. — Словно только ростом выше стала, повзрослела физически. Как ей удалось сохранить это детское простодушие, эту душевную свежесть и чистоту?»

— Русудан!

— Что, Шавлего?

— А ведь мы собирались подняться в Акудебули и в Чилобани, по следам наших детских воспоминаний.

— Ты же знаешь, как я хочу, но все занята, времени нет.

— Ты всегда будешь занята, так и не найдешь времени. А я многое уже узнал.

— Что ты узнал, Шавлего?

— Те наши памятные места передали тетрцкальцам, и сейчас в Акудебули хевсуры сажают картофель.

— И луга запахали?

— Запахали.

— Значит, там больше нет ни ежевики, ни той хижины…

— Скорей всего — нет.

— А чилобанские пастбища?

— Они, по-моему, отданы икалтойцам. После смерти моего дяди я туда ни разу не наведывался.

— У дедушки Годердзи, как я знаю, был только один сын — твой отец.

— А это был дядя со стороны матери. Он вошел затем в семью жены. И умер бездетным, бедняга.

— Но хижина, где ночевали пастухи, наверно, еще стоит.

— Хижина, кажется, сохранилась.

— А пещера?

— Ее-то уж ничто не могло разрушить.

— Отчего же? Вода или оползень.

— Оползней в той стороне не бывает, а вода не могла до нее добраться. Помнишь — моя пуля и кусочек от скалы не смогла отбить.

— Как я тогда перепугалась! Почему же все-таки твой пистолет выстрелил? Он у тебя был заткнут за пояс?

— Я же совсем недавно тебе рассказывал.

— А я хочу еще. Расскажи с самого начала.

— В который раз?

— В сотый, в тысячный. Хочу слушать без конца. Рассказывай, как было дело.

— Ты положила голову мне на колени — вот как сейчас я на твои — и сладко заснула, подложив под щеку обе руки. На лице у тебя играли отсветы пламени костра. Время от времени ты шевелила во сне губами, что-то шептала, и снова слышалось твое спокойное дыхание. Я смотрел, не мог глаз отвести… И даже не осмелился тебя, спящую, поцеловать.

Русудан тихо, радостно засмеялась.

— Ты не смейся. Было бы у меня столько ума в голове, сколько сейчас…

— Тогда и у меня было бы его не меньше.

— Ни о чем другом я бы и не мечтал.

— А все же заставила я тебя всю ночь не спать.

— Ничего подобного. Под утро я не удержался, заснул.

— А что было, пока ты не заснул?

— Ох, Русудан, вечно ты заставляешь меня болтать!