Кабахи

В комнате невестки еще горел свет.

Шавлего постучался.

— Да, да, прошу!

Нино сидела за столом и просматривала ученические тетради.

— Ты, Шавлего?

— Тамаз уже спит? — Шавлего подошел, полистал поправленные тетради.

Нино потерла усталые глаза и положила перо.

— Что ты там смотришь?

— Чья это тетрадь?

— Сына Вардуашвили.

— Какого Вардуашвили? Иосифа?

Нино кивнула.

— Способный мальчик.

Улыбнувшись своей прелестной улыбкой, Нино взяла у деверя тетрадь.

Шавлего подошел к постели племянника, поцеловал спящего мальчика и вернулся к столу.

— Мама тоже легла?

— Не знаю. Недавно еще беседовала там, в задней комнате, с тетушкой Сабедой.

— Тетушка Сабеда была у нас?

— Возможно, она и сейчас еще тут. Что-то ее, верно, привело. Эта женщина, сам знаешь, без нужды никого беспокоить не станет.

Шавлего пожелал Нино спокойной ночи и вышел на балкон.

— Где же ты, дружок! — Дедушка Годердзи еще не спал. — Там Сабеда совсем извелась, дожидаясь тебя. Присядет и тут же опять вскочит — мечется, как затравленная… И мать твою жалко — может, ей спать хочется, но ведь гостью не оставишь одну. Бедная, несчастная старуха эта Сабеда. Поди спроси, что ей нужно.

— Да, да, знаю, — сказал Шавлего и направился к комнате, расположенной в самом конце балкона.

У Сабеды голова была повязана платком так, что концы его, перекрещиваясь, закрывали чуть ли не все лицо — виднелись только нос да глаза. Одной рукой она придерживала на исхудалой груди шаль, наброшенную на сутулые плечи, другой держалась за подбородок и, застыв в этой позе, стояла у двери.

— Меня дожидаешься, тетушка Сабеда?

Гостья молча кивнула, с трудом сдержав подступившее к горлу рыдание.

Шавлего подошел к матери, обнял ее за плечи, поправил платок на ее голове.

— А ты о чем плачешь, мама? И откуда у тебя берется столько слез! Ты ступай себе спать, а мы с тетушкой Сабедой пройдем в мою комнату.

— Не до того мне, сынок… Поскорей бы только домой добраться. Весь вечер жду тебя, сил больше нет. Придется тебе со мной пойти.

Шавлего понял, что ночную гостью привела к нему крайняя, настоятельная необходимость, тяжкая беда. Он ни о чем не стал ее спрашивать, подошел к матери, своим платком утер ей слезы.

— Ложись спать, мама. А я вернусь через часок-другой.

Сабеда уже спускалась по лестнице.

Они миновали Берхеву и пошли по проулку между изгородями.

Старуха ничего не говорила, и Шавлего не докучал ей расспросами.

В конце проулка, по левую сторону, у берега Берхевы стоял на отшибе дощатый домишко. В темном дворе смутно виднелись буйные заросли ежевики. Дощатый дом казался издали удивительно маленьким и жалким, словно съежившимся от холода.

Когда они вошли во двор, уже слившийся с проезжей дорогой, старуха ускорила шаг, почти побежала, бормоча себе под нос что-то горестно-жалобное.

— Сюда, сынок! — Едва оглянувшись на спутника, она прошла мимо галереи, спустилась по короткой лестнице марани и долго возилась в темноте перед дверью.

Чуть слышно звякнул ключ в замке, старуха нагнулась еще ниже и бесшумно отворила дверь.

На ступени у входа упала тусклая полоса света.

— Входи скорей, сынок, — послышался шепот старухи.

Шавлего вошел и плотно затворил за собой дверь.

Старуха заперла ее-на задвижку и поплелась в глубь марани.

Едва войдя, Шавлего сразу же разглядел у дальней стены тахту с расстеленной на ней постелью. Там кто-то лежал. Сабеда, склонившись над изголовьем, шептала чуть слышно:

— Горе матери твоей!.. Ну как ты, сыночек? По-прежнему весь горишь? Ох, надолго оставила я тебя одного, сынок, тряпка совсем высохла. Почему твоя несчастная мать не лежит в жару вместо тебя!

Шавлего молча стоял, прислонившись спиной к двери. Потом, так же ничего не говоря, медленно приблизился к постели и остановился перед тахтой.

На грязной подушке покоилась маленькая, круглая, совершенно лысая голова. Лоб был изборожден морщинами, на висках голубели извилистые, вздутые жилы. Одна из них часто пульсировала. Резко выдавались Обтянутые кожей скулы, впалые, дряблые щеки заросли щетиной. Лишь в бесцветных, маленьких, крысиных глазках теплилась искорка жизни.

Старуха намочила тряпку и положила ее больному на лоб.

Прохлада явно принесла ему облегчение. Потемневшие веки чуть приподнялись и снова опустились.

Шавлего спросил шепотом:

— Давно он вернулся?

— Уж больше месяца прошло. — Старуха пошаркала к другому концу тахты и приподняла одеяло. — Вот погляди, что с ним делается.

Под старинным лоскутным одеялом недвижно вытянулись перевязанные какими-то лохмотьями ноги. Икры были тонкие, тощие, щиколотки покраснели и чуть вздулись.

— Что с ним?

— Не знаю, сынок. Четыре дня тому назад он куда-то ушел вечером и вернулся только под утро. Тогда это с ним и стряслось. Ноги, сверху донизу, опухли и покраснели. А потом и волдыри вздулись.

— К врачу не обращалась?

— Он не захотел, не позволил мне. Я приложила печеный лук к волдырям и сама перевязала, как могла.