Кабахи

— Чем что?

— Ничего.

— А все-таки?

— Зачем ты спрашиваешь? Видишь, я дуюсь.

Алазанская долина тонула во мраке. Едва виднелись сохранившиеся местами подлески и одинокие, богатырской стати дубы и вязы. Лишь вдали, высоко над линией селений, светились снежные вершины Кавказского хребта, похожие на огромные, выстроенные в ряд сахарные головы. Лошадь с трудом пробиралась по глубокой грязи. Временами она останавливалась, фыркала с неудовольствием, но, почувствовав легкое прикосновение вожжи, снова пускалась в путь. Ось двуколки скрипела под тяжелым грузом. Монотонно стонали не смазанные колеса.

Шавлего стало жаль коня. Он сошел с двуколки и пошел рядом, ведя лошадь на поводу. Мысли его вернулись к Закро. Большие надежды возлагал Шавлего на борца и сокрушался, что убыло рабочих рук. Да и вообще жаль ему было хорошего парня, доброго молодца. Но от железной логики никуда не денешься. Две ноги в один сапог не обуешь.

— Шавлего!

— Да, Флора.

— Я боюсь.

— Чего?

— Мне кажется, за нами кто-то гонится.

— Кто за нами может гнаться? Мельник мельницу не оставит. А ребята сразу после нас уехали на машине в Чалиспири.

— Не знаю… Мне чудится, что кто-то идет за нами на цыпочках. И я все боюсь, вот сейчас чья-то рука схватит меня.

— Какая же ты трусиха!

Шавлего отошел в сторону, пропустил вперед лошадь, а сам оказался позади двуколки.

Клейкая, глинистая грязь большими комьями налипала на сапогах, тяжелила ноги. Шавлего останавливался по временам и рукояткой плети счищал ее с обуви.

Мрак полностью застлал долину; вокруг была сплошная чернота.

— Шавлего!

— Да, Флора.

— Сядь со мной. Когда ты рядом, мне не так страшно.

— Жалко лошадь. Потерпи немножко — сейчас выедем на хорошую дорогу.

— Значит, лошадь ты жалеешь, а меня нет? Тогда и я сойду и буду идти пешком.

— Какая ты глупышка, Флора! Ну, как ты сможешь идти по этой грязи?

— Очень даже смогу. Останови лошадь, я сойду.

— Не сможешь идти, Флора.

— Смогу. И притом так будет лучше для мешка.

— Что ты прицепилась к этому мешку!

— Мне кажется, я мешаю ему развалиться поудобней.

Шавлего еще раз очистил сапоги рукояткой плети и поднялся на двуколку.

— Ты же со мной поссорилась!

— Да, поссорилась.

— Так чего ж ты со мной заговорила?

— Потому что мне стало страшно.

— А теперь?

— Теперь я опять с тобой в ссоре.

— Тогда я снова слезу.

— Слезай, я уже не боюсь.

— Хорошо, если так, то…

Шавлего собирался сойти, но Флора схватила его за руку:

— Ради бога, Шавлего, не пугай меня больше, и без того я насмерть перепугана.

— Ах ты маленькая трусишка, Флорушка! Что это у тебя рука так застыла?

— Застыла, когда ты сошел с двуколки. Стало холодно. Согрей.

Маленькая женская рука ловко скользнула в рукав пиджака Шавлего и замерла там, как птичка в гнезде.

— Какая же ты мерзлячка! Так не согреешься. Давай руку сюда.

Он взял руку молодой женщины, растер ее и стал согревать своим дыханием.

— Ну, как теперь?

— Хорошо, Шавлего. Ах, как хорошо! Еще, еще, Шавлего!

— Ну вот, хватит.

— Не хватит.

— Ладно. А теперь хватит.

— Нет, нет, не хватит!

— И сейчас не хватит?

— И сейчас.

— Ах, какая ты глупенькая, Флора, что ж, я должен до самой весны дышать на твою руку?

— Мне и тогда не хватит.

— Не дури, Флора. Ну, убери руку.

— Ах, какой ты недобрый, Шавлего, какой ты неласковый! Кахетинец, настоящий кахетинец. Ты ведь кахетинец, Шавлего, правда?

— Разумеется, и стопроцентный. Впрочем, нет, во мне есть немножко хевсурской крови.

— Знаю, знаю из писем Русудан… Шавлего!

— Да, Флора?

— Что такое «цацалоба»?

— Разве ты не знаешь?

— Не знаю, объясни, Шавлего. Была у меня в студенческие годы одна подруга, поэтесса. Она влюбилась в хевсура. С ума сходила по нем. Письма ему писала в стихах:

Мой жестокий Шатильский цацали,
Твои ласки меня истерзали.

— Цацали — это у пшавов.

— А хевсуров?

— У хевсуров называется «сцорпери».

— Какая разница?

— Есть кое-какая.

— В чем?

— Ох, Флора, умеешь же ты приставать!

— Страшный ты человек, Шавлего! Каждое слово надо из тебя вырывать клещами. Небось при Русудан у тебя развязывается язык!

— А ты не пишешь стихов?

— Не пишу. На что мне они?

— Неужели ты никого больше не смогла полюбить? Тбилиси полон женихов.

— Как будто не знаешь, как у нас смотрят на женщину, которая побывала замужем…

— «Следом парни городские, словно стая голубей…» Помнишь, это из «Песни об Арсене».

— Ах, какой у тебя злой язык, Шавлего!

— Значит, после развода ни один человек не подходил к тебе всерьез?

— Человек? Нет, человек не подходил. А от бездарных писак, от журналистов, выдвинувшихся с помощью влиятельных родичей, и от заносчивых франтов, хвастающихся отцовскими кошельками, меня давно уже тошнит. Ну, а всякие жирные, засаленные дельцы, уютно устроившиеся в артелях, фабричках и комбинатах, совсем уж внушили мне отвращение ко всей мужской породе.

Шавлего внимательно посмотрел на молодую женщину, помолчал немного.