Кабахи

— Насколько мне известно, цель, которую преследует наш колхозный строй, заключается в том, чтобы каждый колхозник стал зажиточным и дом имел хороший. Ставить в вину колхознику, что он хочет построить себе дом, — такого я еще не слыхал.

— Строить себе дом — не вина и за грех не почитается, сынок, но надо всегда помнить, кто строит, что он за человек.

— Я обошел весь тот конец деревни, и ни одна душа плохо об этом человеке не отозвалась.

— Что ж, рука руку моет. Скольким он водку гнал? Многих мы можем назвать, а, думаешь, мало таких, о ком и знать не знаем?

— Он перегнал водку всего лишь для троих.

— Достаточно и того, сынок, но тебя обманули. Он многим водку гнал и еще продолжал бы гнать, кабы это не дошло до нас вовремя.

— Где он куб достал? — заинтересовался секретарь райкома.

— Был у него свой, собственный.

— И вы не отобрали?

— Так куб же дедовский, в наследство остался!

— Нельзя так, сынок, надо отобрать. И куб и все, что к нему полагается, — средство производства; он должен был с самого начала, при объединении имущества, передать его колхозу. Но за это на него и обижаться нельзя, ведь в нем меньше чувства коллективизма, чем в любом ишаке. Вместо того чтобы на совесть работать в колхозе, он занимается частным образом винокурением. От этого, сынок, колхоз теряет и рабочие руки, и доход. Тот процент водки, который взимается в качестве платы за перегонку чачи в пользу колхоза, попадает при таком положении дела в руки частника, в руки этого человека.

— Я допросил двух колхозников, которым он гнал водку. Ни с одного он не взял ни капли в вознаграждение. Напротив: для одной старухи не пожалел собственных дров и взял на себя все обслуживание, так что ей не пришлось и рукой пошевелить.

— Расследование, сынок, заключается в том, чтобы все точно выяснить. Кто же сам тебе признается, что уплатил за перегонку? И почему ты других не допросил, а только этих двоих?

— О других я ничего и не слыхал.

— Верю, сынок, что не слыхал, — мог и не услышать. Есть еще один такой бедняк, как эта старуха, — недаром его прозывают «воробушком», «Бегурой». Почему ты его не спросил — сорвали с него кувшин водки в уплату или нет?

— Об этом человеке я вообще ничего не знаю.

Председатель чалиспирского колхоза посмотрел на секретаря райкома и улыбнулся.

Многое сказала эта улыбка Луарсабу.

Он откинулся на спинку стула, нахмурился.

— Зачем я тебя и Утургаидзе посылал в Чалиспири? Только для того, чтобы вы посидели за накрытым столом? — Луарсаб повысил голос, брови у него совсем сошлись над переносицей. — Сколько раз я вам повторял: когда занимаетесь делами такого рода, чтобы не смели принимать никаких приглашений! И вообще, чтобы всячески держали себя в узде и избегали любых соблазнов.

Заведующий сельхозотделом так и вскинулся:

— О чем вы, товарищ Луарсаб, какие столы, у кого столы, кто наплел такое?

— Ну как же так — наплели, все село только об этом говорит.

Лицо у заведующего отделом вспыхнуло, на широких квадратных челюстях вздулись желваки, в глазах появилось выражение некоторой растерянности.

— Как — вся деревня? Кто говорит?

— Ну, всех я не могу перечислить, сынок… А говорят, начали, дескать, у самого перегонного аппарата.

— Это чистейшей воды ложь, товарищ Луарсаб, мы только попробовали… Один стаканчик… Чтобы определить, какого качества водка… То есть умеет ли он ее гнать… Некогда мой отец гнал водку, в мои детские годы, из дикой груши и бузины. Я только пригубил, чтобы посмотреть, знает ли этот Енукашвили дело…

Председатель колхоза бросил очередной выразительный взгляд на насупленного секретаря райкома и вновь обратился к заведующему отделом:

— И я, и товарищ Луарсаб верим тебе, сынок, но, знаешь, чем деревне на язык попасть, уж лучше крокодилу на зубы. Полагаю, что по неопытности у тебя все получилось — и проба, и застолье.

— Честью клянусь: не было никакого застолья и не угощался я ни у кого!

— Послушай меня, сынок. С порядочным человеком хоть вверх ногами ходи — никто слова не скажет, ну а…

— Все соседи утверждают, что он порядочный, честный человек.