Кабинка на побережье

Те же авторитеты, что настаивают на началах, серединах и концах, объявляют, что Великая Литература (под которой они подразумевают истории, которыми их научили восхищаться) повествует о любви и смерти, в то время как обычная популярная литература вроде этой — о сексе и насилии. Но то, что для одного читателя секс, для другого, увы, любовь; а насилие одного — смерть для другого. Не могу сказать, найдёшь ли ты в «Небраскийце и нереиде» любовь или секс, а в «Силуэте» — смерть или насилие; или же, как на то надеялся я при их написании, новую жизнь (потому что жизнь состоит не только из секса) и новое начало.

Кабинка на побережье

Издалека это было похоже на детский рисунок корабля. Он моргнул раз, затем ещё: определённо, там были мачты и паруса. Труба, возможно, вторая. Если, разумеется, этот корабль вообще ему не привиделся. Он вернулся к пляжному коттеджу своего отца, поднялся по пяти деревянным ступеням, вытер ноги о кокосовый коврик.[2]

Лисси, всё ещё в постели, уже проснулась и как раз усаживалась. «Должно быть, скрип ступеней», — подумал он, а вслух произнёс:

— Хорошо спалось?

Он пересёк комнату и поцеловал её. Она потрепала его по щеке и заметила:

— Тебе не следует купаться без плавок, дорогой чудесный пловец. Как Тихий океан?

— Тих. Холоден. Для людей ещё рановато, к тому же здесь на милю вокруг никого нет.

— Тогда лезь в постель. А как насчёт рыб?

— Простыни станут липкими от солёной воды. А рыбы их и до этого видели.

Он прошёл в угол, где из стены торчала душевая головка. В пляжном коттедже (Лисси называла его кабинкой, на французский манер)[3] была проточная вода — периодически пропадающая и ржавая.

— Их могут откусить, знаешь ли. Акулы. Точнее, акулки.

— Кастраторша. — Душ, обдав его ледяными брызгами, кашлянул раз, другой.

— Ты, похоже, волнуешься.

— Нет.

— Это из-за твоего отца?

Он покачал головой, а затем сунул её под душ, расчёсывая пальцами свои тёмные вьющиеся волосы.

— Думаешь, он приедет сюда? Сегодня?

Он отступил, раздумывая.

— Если вернулся из Вашингтона и знает, что мы здесь.

— Но знать он этого не может, верно?

Он закрыл душ и взял полотенце, уже влажное и слегка в песке.

— Не представляю, откуда.

— Вот только он может догадаться. — Лисси больше не улыбалась. — Куда ещё мы могли уехать? Эй, что мы сделали с моим нижним бельём?

— К тебе. К твоим родителям. В любой мотель.

Оставив простыню лежать поперёк колен, она скинула с кровати длинные, золотистые ноги. Её груди, совершенство которых нарушали только нежные выпуклости розовых сосков, были почти идеальными полусферами. Он решил, что никогда не видел подобных им. Сев рядом с ней на кровать, он произнёс:

— Я очень тебя люблю. Ты ведь знаешь это?

Его слова заставили её вновь улыбнуться.

— Значит ли это, что ты возвращаешься в постель?

— Если хочешь, чтоб я вернулся.

— Я хочу урок плавания. Что люди скажут, если я расскажу, как приехала сюда и не поплавала?

В ответ он широко усмехнулся:

— Ответишь, что было «то самое» время месяца.

— Знаешь, кто ты такой? Ты похабник! — Она оттолкнула его. — Полный похабник! Я тебе уши откушу! — Запутавшись в простынях, они оба упали с кровати. — Вот они!

— «Вот» что?

— Мой лифчик и всё остальное. Мы, должно быть, запнули их под кровать. А где наши сумки?

— Всё ещё в багажнике. Я так и не занёс их внутрь.

— Не захватишь мою? Там мой купальник.

— Конечно, — ответил он.

— И надень хоть какие-нибудь штаны!

— Мои плавки тоже в сумке. — Он нашёл свои брюки и достал ключи от Триумфа.[4] Снаружи солнце поднялось выше, прохлада осеннего утра почти исчезла. Поискав взглядом корабль, он нашёл его. В следующий миг тот исчез, подобно звезде.

* * *

Этим вечером они жгли костёр из плавника и жарили огромные, жирные итальянские сосиски, которые он привёз из города, и, зажав их в багетах, делали гигантские хот-доги. Ещё он привёз из супермаркета красное вино, его они охлаждали в Тихом океане.

— В жизни столько не ела, — произнесла Лисси.

— Ты же ещё ничего не съела.

— Знаю, но не будь я так голодна, наелась бы, только взглянув на этот сэндвич. — Она откусила один конец. — Каф таф фа.

— Что?

— Кастраторша. Так ты меня назвал утром, Тим. Вот это называется кастраторша.

— Не разговаривай с набитым ртом.

— Ты говоришь, как моя мама. Давай-ка сюда вино, а то зажал его у себя.

Он передал ей бутылку.

— Довольно неплохое, если не возражаешь против полного отсутствия характера.

— Я ведь сплю с тобой, не так ли?

— У меня есть характер, просто он совершенно испорченный.

— Ты сказал, что хотел пожениться.

— Поехали. Можешь прикончить эту штуку в машине.

— Ты полбутылки выпил. Тебе нельзя за руль.

— Бухня!

Лисси хихикнула:

— Ты только что сказал «бухня»! Вот это, я понимаю, характер!

Он встал:

— Давай, поехали. До Рино всего пятьсот миль. Уже утром мы сможем пожениться.[5]

— Ты серьёзно, да?

— Если ты серьёзно.

— Сядь.

— Ты меня проверяла, — выдохнул он. — Это ведь нечестно, так?

— Ты целый день так волновался… Я хотела понять, не из-за меня ли это: не думал ли ты, что совершил ужасную ошибку.