Кабирия с Обводного канала (сборник)

Здесь – как рассказчик – я сталкиваюсь с вполне предсказуемой трудностью. А именно: тот, кто пересказывает свои сны или невероятные события, хочет, прежде всего, чтобы слушатель поверил, что все так оно и было на самом деле. (Тем более что все так на самом деле и было!) Сформулируем чуть иначе: рассказчику в этих случаях крайне важно, чтобы слушатель, так же как и он, рассказчик, проникся, прежде всего, артистизмом самой жизни и восхитился им – неиссякаемым артистизмом жизни, которая предоставила в распоряжение рассказчика готовенький художественный продукт. Рассказчик палец о палец не ударил, чтобы этот продукт добыть, рассказчик и сам был в этом случае только зрителем, рассказчик...

Но уверения бесполезны. И не потому, что слушатель «не верит», а потому, что для него, по большому счету, нет разницы.

Так что не настаиваю. Хотя повторяю: это – чистая правда: на иерусалимском асфальте, у моих ног, лежал Хенк.

Он вскочил и нервно спросил, я ли это.

Я, из вежливости, спросила, он ли это.

Он спросил, что я делаю в Израиле.

Я сказала, что нахожусь здесь на недельных гастролях.

Я спросила его, что он делает в Израиле.

Он сказал, что находится здесь проездом из Африки: чуть больше суток. Прилетел вчера вечером, уточнил он, а сегодня ночью возвращается в Амстердам. И добавил: а ты мне виделась тут, знаешь, на каждом шагу! Черт знает что! На каждом!

Ну, не мудрено, откликнулась я, ведь у меня – как ты сам говорил, средиземноморская внешность.

А про то, что он привиделся мне вчера – скорей всего, в час своего прилета, – я промолчала.

И, ясное дело, не стала терзать себя недоступными мне отвлеченными мозговыми действиями, чтобы определить «n» в запредельной минусовой степени – то есть математическую вероятность такой встречи.

– Соланж, пожалуйста, пойдем в кафе, – глаза Хенка возбужденно бегают по моему лицу и фигуре. – Я тебя угощаю!

33

Угощение Хенка состояло из чашечки кофе. То есть по чашечке – себе и мне. Но это лишь так, для блезира. Главное же яство, которым я была отпотчевана весьма щедро, можно было назвать так: бурное любовное покаяние с гарниром из экуменизма, оккультной философии, этнографических африканских специй – и тривиальной эзотерической подливки, именуемой «неизбежное-очищение-преображение-и-воспарение-Духа-на-лоне-природы». Все это было настолько не типично для Хенка как подданного королевы Беатрикс – и, главным образом, для Хенка как такового – что я уж было подумала, не укусила ли его в саванне какая-то муха, от яда которой в Европе нет ни превентивной вакцинации, ни антидота.

...Он говорил, что именно там, в Африке, осознал большинство своих промахов и грехов – в частности, роковых ошибок в своем отношении ко мне. Он говорил, что был недопустимо мелочен, преступно эгоистичен, баснословно инфантилен и абсолютно слеп. Он говорил, что только там, под небом Африки, ночью, под беспощадной, всесильной, циклопической луной, когда в воздухе разносился вой гиен и шакалов, он понял, как же ему меня гибельно не хватает. Он говорил также, что, умываясь в ручье, он всякий раз видел рядом мое отражение и не мог освободиться от этой мучительной галлюцинации... Он говорил, что его тяга ко мне, преодолев животную похоть, обрела черты духовности – именно там, в песках благословенной Африки... А вдобавок тут, в Иерусалиме, он успел побывать в местах христианских святынь... Ну и так далее.

То есть говорил он довольно много.

Демонстрируя практическую составляющую своего преображения, Хенк заявил:

– Соланж, пожалуйста, дай мне номер твоего рейса – я тебя встречу в Схипхоле! Я отвезу тебя, куда скажешь: у меня белый-белый «Пежо»... ты ведь любишь белые «Пежо»? Кстати, у меня теперь и квартира своя есть... В Гааге... Тебе бы она понравилась...

34

Во время его не по-нордически страстных монологов (вот оно, влияние африканского неба!) я отчетливо видела, что Хенку что-то мешает... беспокоит, что ли... или раздражает... ну, словно бы гвоздь в ботинке или больной зуб... или зуд от тропических укусов, который, дабы не нарушать политеса, он не смеет утолить, даже и потихоньку...

Словом, я видела, что Хенк не в своей тарелке. И не потому, что взволнован встречей. Нет, не потому. Такие вещи я чувствую безошибочно. А присутствовало тут нечто третье, таинственное и непостижимое. По крайней мере, непостижимое для меня.

Я было уже собралась назвать ему данные своего прибытия, и мы двинулись к выходу, поскольку Хенк сказал, что его записная книжка осталась в машине. А машину он арендовал на пару часов, и мог бы прокатить меня туда... сюда... потом вот еще куда... (назывались религиозные святыни самых разных конфессий). И вот, проходя уже возле стойки бара, то есть у самого выхода, Хенк вдруг резко повернулся к бармену и – словно даже не ртом, а всем своим чревом, то есть всем нутром, естеством своим – с облегчающей яростью выкрикнул:

– Подумать только: чашечка кофе – десять шекелей!!.

35