Кабирия с Обводного канала (сборник)

А разве хоть что-нибудь в нашей воле? К примеру, разве я сама прибавляю часы к часам? Мое сердце, запущенное на автоматический режим боли, самостоятельно корректирует разницу. Так что всякий раз, когда я вижу циферблат, или время объявляют по радио, или слышится обычный уличный вопрос, или за окном, со дна двора, в полной тишине внезапно и отчетливо спросят: который час? – и ответом будет таинственное: седьмой (и почувствуешь себя единоличным зрителем всемирного действа), – или даже когда время долго не называется вслух, и оно безмолвствует в усыпившей себя крови, – а все равно вынырнет, чтобы напомнить о неизбежной плате за зрение, слух, работу сердца, – во все такие мгновения, где бы я ни была, чем бы ни заполняла жизнь, – это интимное арифметическое сложение производится во мне непроизвольно и четко, можно сказать, рефлекторно: так поскользнувшийся – мгновенно – до мысли – вскидывает руки.

И кое-как сохраняет равновесие.

Возможно, это сравнение покажется тебе отвлеченным. Возможно, мой скромный сакральный ритуал ты все равно расценишь как беззаконное вторжение в твою жизнь. И потом, скажешь ты, к чему эти иносказания?

К тому, скажу я, что у тебя нет времени меня слушать. Раньше было, теперь нет, это ведь так естественно. Поэтому я вынуждена говорить много – ты приговорил меня наполнять бочку без дна: говорить с собой.

Если бы можно было обольстить диспетчера местных расписаний – обморочить, подмазать – выкрасть время из прошлого, – я отдала бы его старухе, пропахшей подполом и грибницей, – в обмен на заговоренный флакон. Ты выпил бы из него, уснул, а проснувшись, уже не помнил бы, что успел разлюбить меня: частичная ретроградная амнезия, ничего опасного для твоей жизни. Но старуха, получив от меня время, отдалилась бы от могилы не насовсем, а только на время, и, в соответствии с обменом, ты забыл бы о том, что разлюбил меня, тоже не насовсем.

Насовсем невозможно, а на сколько позволено? Если подойти трезво, сколько удалось бы украсть?

Пять минут? Но эта величина на самом-то деле неопределенная, как «стакан чая», – да еще получившая дополнительный запас легковесности благодаря допотомному киношному шлягеру.

Может быть, полчаса? (Ох уж эти нормативные полчаса в классической литературе! Тебя не передергивает от этой, как по сговору, жестко закрепленной дозировки интимных воздаяний? Густое отточие – и «Когда через полчаса все было кончено...» Словно текст из уголовного дела, где двойное самоубийство любовников иллюстрировано фотографией трупов и подписью: Omne animal post coitim triste est...)

Нет, эти все кончающие полчаса – с их подспудным несмываемым постельным клеймом – мне выкрадывать неохота.

Я, пожалуй, нарву тайно букет минут-незабудок на скромном нашем лугу, ведь были же мы иногда счастливы бездумным счастьем цветов, я нарву этих минут по кромке луга, там это будет почти незаметно, там не убудет, а здесь, из обрывков, я, может, сплету цветочный коврик, я буду согреваться им в лютую ночь, я укроюсь...

Ерунда.

Я не сплю по ночам.

По ночам мы не спим вместе.

Это не значит, что мы спим врозь.

Это значит только именно то, что по ночам мы действуем совместно, даже коллегиально: не спим.

У меня полночь, у тебя утро.

Я не ложусь, ты не ложился.

Как сладостно думать, что ты еще долго не ляжешь – как раз все то время, что не лягу я!

Мы не спим вместе.

Вижу тебя за твоим письменным столом.

Чувствую запах пасты в твоей шариковой ручке.

Даже позволяю себе вообразить, что и ты, может быть, думаешь иногда о моем одновременном с тобой бдении.

Сообща мы разбойничаем в райских садах.

Все спящее отдает нам безропотно и задаром свои драгоценные сны.

А все, что не спит, яростно сопротивляется и ускользает.

След в след мы идем горячей тропой охоты.

О, не спать вместе – это куда серьезней, чем вместе спать.

Это страшней.

Мне виден твой затылок: в свете настольной лампы волосы мерцают, как песок на плоском лапландском взморье (где – помнишь Финский залив? – ты сказал: мы с тобой лежим, по сути, на берегу Атлантики...).

Ты за линзами сильных очков: Почетный кавалер бессонницы, аргонавт, астронавт, огнепоклонник-шаман – пожизненный данник стихий.

Я гляжу в твой затылок, и балтийские воды начинают капать из моих глаз.

Тогда я хватаю бумагу и принимаюсь быстро-быстро рисовать – битвы Римской империи, будни средневековой инквизиции, – льется карминная кровь, дымит черным смрадом крупно нарубленная, очень неприглядная человечина, на периферии картины автора пытают каленым железом – о, это больновато, – балтийская вода уже вовсю хлещет из темных глазниц-пробоин, я иду ко дну, – милый мой, какое благодеяние вы для меня сделали, – и там, на чугунной глубине, вся тяжесть Атлантики, навалившись, расплющивает меня заживо, – рвутся, лопаясь, кишки, артерии, капилляры, – больно, слава богу, отчаянно больно!

Это – чтобы не рубить себе палец, руку, голову.