Кабирия с Обводного канала (сборник)

Увы. Знаешь, даже в облаках разит человечьим духом. Мы таскаем его с собой повсюду, и, может быть, именно из-за нас облака так грубо вещественны, так откровенно, так бесстыже грудасты, – они бессмысленно прут, как опара из широкой квашни, они неприкрыто-телесны и потому, скорее всего, безбожны. Серебряный крестик самолета в их ложбинках – только модное украшение, он ничего не меняет.

Но если мы все-таки в небе, все должно произойти само.

Твой голос – за бутылку шампанского?

В небе – да мыслимы ли такие счеты!

Не отрицаю, во сне я совокуплялась с самим чертом, – все было при нем – рога, хвост, смрад, невыразимая мерзость, – я совокуплялась с чертом прямо посреди проезжей дороги, – лишь бы ты взглянул.

«Смотри, – кричала я тебе, – чем я занимаюсь!»

И ты смотрел.

Но небеса выше снов.

Если ты не заметишь меня сам, то в небесах нет смысла.

От меня зависит только привести в порядок свое лицо.

То есть восстановить исходность.

...В кабинке WC прохладно, укромно. С наслажденьем сбрасываю парик, линзы, очки.

Оставляю на полочке постарелую розу.

Краем глаза замечаю: изображенье цветка в зеркале идеально.

Умываюсь, преображаюсь.

Смотрю на себя в зеркало.

Мои глаза.

...Мальчик задавал взрослым загадку: когда, в каких случаях пуля, выпущенная в зеркало, попадает в свое же собственное отражение?

Правильный ответ: во всех случаях.

Я знаю:

будут маскарады,

приемы,

балы,

фейерверки,

банкеты,

заздравные тосты.

Но я обнаружу вдруг маленькую дверь,

зайду,

затворю.

Будет тихо и холодно.

Шум карнавала,

неизменный и ровный,

как травы английских газонов,

не пробьется в это беззвучие.

И я пойму, что это будет повторяться всегда.

После длинных дорог,

после всех площадей мира,

после театров и цирков

я вернусь к себе.

Будет тихо и холодно.

Я шагну к зеркалу.

Упрусь зрачками в свои же зрачки.

Допустим, я возвращаюсь в салон. Сажусь на свое место – с твердой готовностью смотреть в твой затылок до конца. Допустим, пассажир справа с открытым любопытством принимается сверять мое лицо и мое платье. «Yоu аrе more lovely than ever» («Вы еще привлекательней, чем прежде»), – говорит он с ужасным акцентом, и я понимаю, что это одна из немногих английских фраз, которые он знает.

Допустим, я вежливо улыбаюсь, а он не отстает, может, поэтому и не отстает, он принимается говорить что-то много и быстро на кипящем и булькающем языке, никогда прежде я не слышала этот язык, и при этом еще жестикулирует, как глухонемой, – он говорит, как заведенный, смеется, размахивает руками и совершенно не обращает внимания на мой демонстративно отсутствующий вид, – я понимаю, что отвязаться теперь трудно, вот наказанье, да откуда он взялся, этот индивид, его вроде бы здесь не было, встаю, он хватает меня за руку, продолжая яростно что-то объяснять и доказывать, я пытаюсь вырваться, он свободной рукой достает из сумки плеер, кладет его себе на колени и, все больше раскаляя свою тарабарщину, тычет пальцем в меня, в плеер, я выдергиваю руку, он нажимает кнопку, и летит музыка, та самая, помнишь, когда мы... ты помнишь?..

И ты оборачиваешься.

Если бы я была Господь Бог, я бы держала в поле зрения не только галактики разом, но иногда пристраивала бы глаза к потолку комнаты, где безмолвствуют двое и так отчетливо тикают, проклюнувшись, часики.

Пахнет смертью, и вечностью, и влажным истекшим семенем, и, жадно дыша, молчит гранатовое соцветье Вселенной, прекрасное и нерасторжимое во всех частях.

К потолку такой комнаты надо бы пристраивать иногда глаза Господу Богу, потому что светлый взгляд женщины, напоенный покоем, и смыслом, и невыразимой благодарностью, послан именно Ему, и до обидного глупо, если взгляд этот, рассеявшись в пространстве, не в силах Его достичь.

У меня больше не будет такого взгляда.

Получается, мне нечем отблагодарить Господа Бога. Получается, что, даже простым соглядатаем пристроив глаза свои к потолку своей комнаты, мне не увидеть оттуда своих лучших глаз.

Мы поели, поспали. Точней, ты вздремнул, я глядела. Потом мы еще съели пополам бутерброд и выпили из стаканчиков. Я сама собрала крошки, обертки и вынесла в туалет – вполне совместная жизнь.

Потом, когда мы пристегивали ремни, тебе что-то попало в глаз, ты попросил посмотреть, ты всегда доверял мне в таких делах, мы принялись вместе орудовать зеркальцем и платочком, и тут стюардесса сказала: «Монреаль, аэропорт Мирабель интернасьональ».

«Уже приземлились?» – по-детски обиженно спросил ты, и судорога изуродовала твой прекрасный рот.

Я знаю эту судорогу, такая была у тебя, когда ты в первый раз меня раздевал, ты нервный, я потом видела эту судорогу часто, ты очень нервный, тебе нельзя расстраиваться, – я сейчас, – говорю я тебе.