Каботажное плавание

Алфредо Машадо — сам издатель, а потому не может не признать, что это был шаг куда более рискованный, чем отказ от посольской должности. Это уж, пожалуй, не сумасбродство, а сумасшествие.

— Ты не забудь — я был тогда молод, мне было тридцать с чем-то, а теперь — семьдесят пять. Не знаю, не знаю, хватило бы у меня сейчас духу рассориться с «Галлимаром».

Баия, 1980 — Париж, 1990

Парижский романист и критик Тони Картано всегда относился к моим творениям, вышедшим во французском переводе, с великодушной снисходительностью и не раз печатал в газетах лестные для меня рецензии. Однако в помещенной в «Магазин Литтерер» статье по поводу приснопамятного «Подполья свободы» он вдруг показал зубки и, что называется, раздраконил эпопею — обвинил автора в том, что тот рабски следует канонам социалистического реализма, установленным товарищем Ждановым. Тони недавно рассказал мне, как удивило его мое письмо, в котором я полностью признавал его правоту.

Через десять лет Доминик Фернандес посвятила целую полосу в «Нувель Обсерватёр» одобрительному разбору моих романов. Поводом для этого послужил выход книги Алисы Райяр «Разговоры», где немало страниц посвящено мне. Помимо превосходных переводов «Лавки Чудес» и «Терезы Батисты», я благодарен Алисе, дружбой с которой так дорожу, и за эту книгу.

Однако Доминик высказалась весьма нелицеприятно по поводу моей «Страны карнавала», появившейся в Париже ровно через шестьдесят лет после того, как я ее сочинил. Доминик упрекала меня в подражании европейским образцам, в том, что я слишком подвержен чужим влияниям, а от этого недалеко и до эпигонства. Я и ей написал письмо, признавая столь строгую критику вполне справедливой, а упреки — заслуженными. В оправдание свое сказал лишь, что «Страна карнавала» — мой литературный дебют, и спустя два года появился роман «Какао», уже вполне свободный от заимствований.

С Тони мы уже были друзьями, когда я написал ему, кротко признавая его правоту по поводу «Подполья». С Доминик мы подружились после того, как она получила мое письмо.

Франкфурт, 1970

Где только не сводила меня судьба с Габриэлем Гарсия Маркесом, на каких только мировых перекрестках не сталкивались мы с ним! Скажем, в Барселоне он встречал нас в аэропорту вместе с Кармен Бальсельс, своим литературным агентом, чей непреклонный нрав хорошо известен издателям всего мира — она горой стоит за права своих авторов, в обиду их не даст никому… Был и другой случай: приплыв в Картахену, мы с Зелией известили об этом Габо, и, сойдя на берег, пили несравненный колумбийский кофе в доме его родителей. А в Гаване ужинали с ним и с Фиделем Кастро.

Мы познакомились лично лет двадцать с лишним назад — на франкфуртской книжной ярмарке, в рамках которой устроена была встреча латиноамериканских писателей. Германские литературоведы и университетские профессора проявили тогда завидную осведомленность — здесь отлично знали наше творчество, хотя большей части испаноамериканцев нужен был не анализ, а издатель. Они беззастенчиво пристраивали свои рукописи и книги… Недавно мы с Эдуардо Портеллой вспоминали, как кипел тогда от негодования наш соотечественник Адониас Фильо, возмущенный тем, какие бои развернулись за место под солнцем, за расширение жизненного литературного пространства. «Я не за этим сюда приехал!» — сказал он Портелле и мне. Три бразильца были инородными телами в сообществе испаноязычных коллег, устроивших неслыханную свистопляску. Я обратил тогда внимание на Гарсия Маркеса, молча пристроившегося в уголке и не принимавшего участия в этой книжной ярмарке тщеславия.

…Приехав из Москвы в Париж, он звонит мне. Я спрашиваю, в каком отеле он остановился, и слышу в ответ смех:

— Жоржи, латиноамериканский писатель, если он дожил до определенного возраста и не полный олух, должен последовать твоему примеру и купить себе квартиру в Париже, — и он диктует мне свой адрес и телефон.

Рио, 1946

Новоизбранные члены палаты депутатов и сената образовали конституционную комиссию, и, покуда налаживалась ее работа, в течение целой недели всходили на трибуну представители разных фракций и партий, произносили речи во славу демократии. Всех уже не помню, но выступление Отавио Мангабейры врезалось мне в память. Это было истинное произведение ораторского искусства, каскад блестящих импровизаций, исполненных с подлинным артистизмом и мастерством. Впрочем, вскоре выяснилось, что Отавио свои речи сначала пишет, потом правит и шлифует, потом учит наизусть и произносит перед зеркалом, отрабатывая жестикуляцию и модуляцию. И только потом дарит восхищенным парламентариям очередной экспромт.