Качели

А дальше надо осуществлять сборку. Надо преобразовывать сумму частных феноменов в некую феноменальную целостность. Для этого всегда используется та или иная трансдисциплинарная культура. Например, теория систем. Или (применительно к рассматриваемой нами сфере) теория игр. Или какая-то разновидность философии, обладающая прикладным интегративным потенциалом. Или же какая-то иная совокупность интегративных методов.

Допустим, что на входе в такую систему находится некий интересующий нас персонаж. Живой и понятный самому себе Ричард Никсон. Тот Дик Никсон, который известен обладателю имени и биографии «от и до». Мотивы, подоплека тех или иных действий которого являются эксклюзивным знанием, претендующим у каждой личности на главное — НА ПОЛНОТУ.

Мы превратили персонаж в сумму феноменов, наделили сеткой межфеноменальных связей и трансфеноменальным интегратором (ТФИ). И получили элитную фигуру с тем же именем Ричард Никсон (рис. 7).

Рис. 7

И вот она смотрит на нас… эта маска, непохожая на живое лицо. Эта мозаика… хорошо, если из четырех… а если из тысячи элементов-феноменов? Эта элитная фигура, готовая к позиционированию на игровой доске… Она смотрит на нас — и нам нехорошо. Как бы стоек ни был исследователь, он поначалу испытывает шок, глядя на эту человекоподобную комбинацию феноменов, на эту сетку связей, подобную глубоким морщинам на лице, на эту «корону интегративности».

«Что вам человек! Для вас все люди — числа!», — говорит королю Филиппу Великий Инквизитор из шиллеровской бессмертной трагедии. Но как же быть с человеком, если даже нам самим отчасти жутко, когда мы это делаем? Что это напоминает? «Портрет Дориана Грея»? Фоторобот? Или ту операцию, которую должен совершить судья на Страшном суде? Но мы-то люди! Не бесы, заключившие договор с художником, не роботы, не высшие судьи. Что и зачем мы делаем?

И если даже нам не по себе, то как быть с тем персонажем, который должен выйти на рандеву с собою как элитной фигурой, реконструированной по мозаике частичных феноменов?

И вот они встречаются друг с другом. Эта несомненность, которой является персонаж сам для себя, — и эта проблематичность. Что такое видеошок перед подобной встречей? И что может ее оправдать? Добро бы позитивный или отрицательный миф… Или добытые правдивые данные… Они не дышат на тебя неземным холодом. А встреча со своим ЭЛИТНЫМ ДВОЙНИКОМ дышит именно этим. Узнать в нем самого себя — страшно трудно. А главное — зачем?

Попытаемся ответить на этот вопрос. Часто говорится, что человек обладает полнотой знаний о себе. Но тогда зачем он ходит к психологу? И тем более к психоаналитику? Значит, он чувствует какое-то отчуждение. Понимает или ощущает, что какая-то часть его самого от него оторвана. Что доступ к этой части мог бы что-то изменить в его жизни. Что, получив этот доступ к себе-другому, он не усугубит травму, а освободится. В любом случае, обретет новую эффективность. В конце концов, есть издержки любой профессии. Нормальному человеку в принципе неприятно (а иногда и недопустимо издержечно) жить в климате публичных поклепов, инсинуаций, издевок и поношений.

А публичный политик в этом мире живет. И не просто живет, а иногда и сам создает скандалы, чтобы их использовать. И он терпит издержки, ибо это его профессия. Человек, вошедший в элиту, должен играть. И он будет играть — по своей воле или помимо своей воли, интуитивно или осознанно, точно или неточно. Войдя в элиту, он стал элитной фигурой, он приобрел своего элитного трансфеноменального двойника, свою маску.

С непревзойденной силой это описал Сергей Эйзенштейн в фильме «Иван Грозный». И мне кажется, что до сих пор никто не осознал смысл длинного и декоративного танца с личиной, в котором Грозный смотрит на скоморошье представление, затеянное опричниками. «Как во городе было во Казани, Грозный царь пировал да веселился». Грозный видит в скоморошьей личине свою игровую трансфеноменальную маску. Молодой царь входит в элитную игру. «Мамка, это грозный царь языческий?» спрашивает наивный статист этого зрелища. И вскоре царь соглашается: «Да, это я». Он надевает на себя трансфеноменальную маску. При этом он отказывается от борьбы в пользу элитной игры. Он не хватает меч и не кричит «стража!». Он переодевает своего ближайшего родственника и позволяет его матери убить сына, приняв сына за ненавидимого царя. То есть начинает вести элитную игру. И он будет вести ее до конца жизни.

Эйзенштейн показал в этой сцене некую элитную правду другому элитному игроку — Иосифу Сталину. А Сталин хотел всего лишь мифа — доброй сказки о сильном царе и хороших опричниках. Он увидел в фильме другое. Долго держал автора в муках неизвестности относительно своего решения, но в итоге фильм не запретил. Потому что ему была столь же желанна, сколь и тягостна правда о своем элитном двойнике — своей трансфеноменальной игровой сущности.