Качели дыхания

Не помогало, Феня все равно недовольно хмурилась. К тому же правая нога у нее была намного короче. И она заметно хромала, когда шла к хлебным полкам. «Припадает на правое копыто» — так это у нас называлось. Нога была до того короткой, что оттягивала книзу уголки рта: левый искривился навсегда, а правый кривился снова и снова. Выходило всегда, будто причина ее плохого настроения — в сером хлебе, а не в укороченной ноге. Дергающийся рот придавал лицу Фени, особенно правой половине, страдальческое выражение.

Поскольку она нам всем выдавала хлеб, ее лошадиная хромота и страдальческое лицо стали для нас судьбоносными, как спотыкающийся шаг истории. Феня таила в себе некую коммунистическую святость. Она наверняка была проверенным «кадром», «хлебной командиршей», возведенной на этот пост лагерным начальством, — иначе не стала бы госпожой хлеба и сообщницей Ангела голода.

В своей беленной известью келье она, с большим ножом в руках, стояла в одиночестве у раздаточного окна: весы по одну сторону, счеты — по другую. Списки хранились у нее в голове. Она помнила наизусть, безошибочно, кому — шестисотграммовый паек, кому — восемьсот грамм и кому — тысячу.

Я не мог устоять перед Фениной безобразностью. Со временем я стал видеть в ней вывернутую наизнанку красоту, требующую преклонения. А отвращение сделало бы меня непреклонным, оно могло быть опасным, если иметь в виду клювы «уточек». Сгибая спину, я нередко бывал себе противен — но уже после того, как, ощутив во всей полноте вкус Фениного хлеба, пару минут чувствовал себя почти сытым.

Теперь я уверен, что Феня раздавала все три сорта хлеба, которые мне тогда были известны. Первым сортом шел трансильванский ржаной хлеб, даруемый евангелистским Богом и добываемый с давних пор в поте лица своего. Вторым — коричневый зерновой хлеб немецкого рейха, дар золотого гитлеровского колоса. А третьим — пайковый хлеб на русских весах-«уточках». Я уверен, что Ангел голода знал о триединстве хлеба и использовал это знание с выгодой для себя. Первая партия хлеба поступала с хлебозавода еще до рассвета. К тому времени, когда мы — между шестью и семью утра — приходили в столовую, Феня успевала развесить все пайки. Перед каждым из нас она клала паек на весы и, уравновешивая их, докладывала сверху довесок или, наоборот, отрезала кусочек. Кончиком ножа она затем указывала на утиные клювы, задирала наискось лошадиную челюсть, и взгляд у нее становился отчужденным, будто она видит меня впервые, хотя видела каждое утро вот уже четыреста дней.

Еще за полгода до того, как случилось хлебное преступление, мне пришло в голову, что из-за голода мы способны на убийство, потому что холодная святость Фени передалась хлебу.

Вторично взвешивая хлеб у нас на глазах, Феня демонстрировала свою справедливость. Заранее отмеренные пайки лежали на полках, прикрытые белыми простынями. Чтобы достать чей-нибудь паек, она слегка приоткрывала хлеб и снова закрывала — именно так поступает, цыганя с куском угля, опытный попрошайка. В беленной известью келье Феня в белом халате и при белых простынях ежедневно служила мессу хлебной гигиене и лагерной культуре как культуре всемирной. Мухи садились на простыни, а не на хлеб. На хлеб они попадали, когда он уже был у нас в руках. Если они тотчас не улетали, мы съедали их голод вместе с нашим хлебом. Тогда я не думал ни о мушином голоде, ни даже о гигиене, которую имитировали белые простыни.

Эта Фенина правота, сочетавшая криворотость и точность взвешивания, меня в самом деле завораживала. Но в Фене отталкивало совершенство. Ни добро, ни зло в ней не преобладало, она была не личностью, а законом в вязаной кофте. Мне и в голову не приходило сравнивать Феню с другими женщинами, ведь ни одна из них не могла быть столь же мучительно дисциплинированной и безукоризненно безобразной. Феня была как тот вожделенный, жутко сырой и липкий, но постыдно насыщающий разделенный на пайки хлебный кирпич.

Паек мы получали утром, на целый день. Как и большинство, я сидел на восьмистах граммах. Это была норма. Шестьсот грамм давали за «легкий труд» на территории лагеря — тем, кто загружал сортирное дерьмо в цистерны, чистил снег, делал осеннюю и весеннюю уборку, белил бордюрные камни на лагерном проспекте. Тысячу грамм получали очень немногие, исключительно за самую каторжную работу. Кажется, что и шестьсот грамм — много. Но хлеб был таким тяжелым, что ломоть толщиной всего лишь в большой палец весил восемьсот грамм, если был из середины буханки. Если же везло и доставалась горбушка с подсушенной коркой, то ломоть был толщиной в два пальца.