Кадетство. Выбор

— Ну как же, — под нос себе пробормотал Макаров, но услышали почему-то все, — колбаса — это личное оружие суворовца Перепечко.

Недобро зыркнув на Макса, прапорщик продолжил:

— Но еще хуже, что суворовец Перепечко взял из столовой хлеб, который выдается поровну на весь взвод. Как я могу назвать человека, который украл хлеб у кого-то из своих товарищей?

— Крыса, — негромко подсказал кто-то.

— Сами святые? — обернулся Кантемиров.

Все молчали. Убедившись, что желающих вступить с ним в дискуссию нет, прапорщик подвел итог:

— В общем так, летчики-залетчики, завтра все весело убираем территорию. Внепланово, так сказать.

Когда прапорщик вышел, Печка все еще стоял посреди казармы и ловил на себе недовольные взгляды кадетов.

5.

Вечером после отбоя Синицыну не спалось. Заложив руки за голову, он смотрел в потолок. В тишине слышно было, как приглушенно всхлипывает на своей кровати Перепечко. После шмона Печку все игнорировали. Его старательно избегали, словно он заразный какой. Поначалу Степа пытался разговорить ребят, а потом махнул рукой и провел остаток дня в печальном одиночестве, уныло решая задачи по алгебре.

Макаров, правда, бойкота не поддержал. Но Макаров не в счет. Он и сам какой-то ушибленный. Выделывается постоянно. Другого бы в первый же день за такие фокусы турнули, а этого вице-сержантом сделали.

Хотя говорят, что он блатной. Наверняка блатной. Таких не выгоняют.

А вот с Перепечко они зря так. Прав был прапорщик — сами не святые.

Просто попался именно Перепечко.

Рассуждая подобным образом, Илья перевернулся на бок и заметил, что Леваков тоже не спит.

— Андрюх, — позвал он шепотом. Степа тут же перестал всхлипывать.

— М-м, — раздалось рядом.

— А ты зачем вообще в Суворовское пошел? — Илья напряженно ожидал ответ.

— Токарное, думаешь, лучше? — прошеп тал Леваков. — Или кулинарный техникум?

Илья поджал губы:

— Только поэтому?

— Да нет, наверное, — задумчиво отозвался Андрей. И после недолгого молчания продолжил: — Мне форма кадетская всегда нравилась.

— Ты прям как Ксюха моя, — усмехнулся было Илья, но, вспомнив о девушке, помрачнел. Мысль о том, что она где-то там, в большом мире, и уже, может быть, забыла о нем, мучительно грызла парня, — то меньше, а то вдруг с новой силой. Он с болью представил, что сейчас какой-нибудь развязный и наверняка высоченный парень с короткими, под самый череп стриженными волосами, приобняв Ксюшу, целует ее в шею. У Ксюши удивительно нежная и красивая шея. А она краснеет и хихикает от смущения.

И еще, — не заметив, как изменилось настроение Ильи, опять заговорил Леваков, — я в интернате по ночам представлял иногда: вот поступлю в Суворовское, выйду на улицу такой важный, в форме, а все будут улыбаться и думать: «Вот суворовец идет». Не то что раньше:

«Гляньте, интернатовский», — горько добавил он про себя. И ОНА тоже его увидит. Только, конечно, не поймет, что это он. Просто остановится, посмотрит и, может, даже скажет себе: «И мой сын мог бы быть таким — вот ведь кому-то повезло». Андрей прикусил губу. Он-то ЕЕ, конечно, сразу узнает — по фотографии. Подойдет, поздоровается:

«Добрый день, кажется, вы моя мать? Как видите, у меня все замечательно. И без вас». Развернется и уйдет.

Вот об этом Леваков и мечтал в интернате.

— А мне, Андрюх, что-то здесь не очень нравится, — внезапно сказал Синицын. — Я себе Суворовское не так представлял. Ерунда какая-то.

Если б я хотел спортом целыми днями заниматься, так в физкультурное пошел бы. А прапорщики на меня и в армии орать будут. Уйду я, наверное…

Андрей аж подскочил:

— Ты чего, с дуба рухнул? Сам же говорил — отец военный, дед военный…

Синицын горько улыбнулся:

— А я, например, ментом стану. Эта профессия еще поопаснее будет Или адвокатом. Поработает годика три, и они с Ксюшей поженятся. Ну, может, не три, а подольше, чтобы на квартиру отдельную заработать.

А в армии не больно на квартиру отложишь.

Раньше-то, понятно, все по-другому было. В кадетских корпусах дворянские дети учились. И само слово «офицер» иначе звучало.

Например, офицер Армии Его Императорского Величества! Да любая девушка такого офицера не то что три года учебы — всю жизнь ждать будет!

Нет, надо уходить.

Однако, уже засыпая, Илья услышал звонкий голос Сани Григорьева из «Двух капитанов». «Бороться и искать, найти и не сдаваться», — отчетливо повторил Саня два раза.

А ночью ему приснилась Катя Татаринова. Она сидела перед керосиновой лампой в осажденном Ленинграде и печально смотрела на Синицына.

Лицо у нее было изможденное, худое. Только огромные глаза сверкали нездоровым блеском.

Вдруг она покачала головой и строго спросила Ксюшиным голосом: «Ты, Илья, скажешь наконец, почему ко мне не пришел? Почему ты меня бросил?»

Синицын и хотел ей ответить, да не смог. Его ведь Сырников в лесу одного умирать бросил. Или это был Ромашов?

Илья завертелся во сне.

Катя исчезла, а Синицын — или уже не Синицын, а Саня Григорьев? — отчаянно забарахтался в снегу, пытаясь выбраться из глубокого сугроба, в котором неожиданно оказался.