Кадеты императрицы

А вместе с ними кричали то же роялисты во главе со своим молодым королем, — все кричали, потому что они инстинктивно чувствовали, что в этом крике зиждется единство Франции, потому что им бросается вызов Европе, в нем таится спасение Франции, ее славы, голос самой страны, и если бы он не раздался теперь, в буре, грохоте и погроме кровавой агонии, то безмолвие грозило бы задушить этих героев яростью отчаяния.

Каждый в этом хаосе бился по-своему, сообразно своему характеру и темпераменту.

Микеле де Марш, с горящими глазами, растерзанный, растрепанный, поражал врага своей саблей, дымящейся от крови. Новар, наоборот, сохраняя полное присутствие духа, дрался словно упражняясь в фехтовальном зале. Невантер с одинаковой охотой раздавал и получал удары. Его мундир был порван и порезан и грудь украсилась ярко-красными отворотами…

Орсимон, окруженный со всех сторон казаками, ловко отбивался прикладом, работая им словно Геркулес своей палицей. Но… он был один, а казаки окружили его со всех сторон, угрожая своими смертоносными пиками. Положение становилось безнадежным. Орсимон был глубоко верующим человеком; поэтому, видя свою неминуемую гибель, он громко крикнул:

— Господи, услышь меня!.. Если я спасусь, то даю слово во всю свою жизнь не пить вина больше как по одному стакану за едой!

В это самое мгновение словно земля заколебалась от сильного топота…

Рантиньи дрался как лев, орудуя обломком сабли, которым он умудрялся раскалывать черепа и сносить головы. Он бил сосредоточенно, деловито, крепко стиснувши зубы или ворча по временам: «Я своего никому не уступлю». Что он подразумевал под этим? Своей части сражения, удачи, любви?.. Это так и осталось тайной. Мартенсар, измученный натиском дико наседавшей на него толпы, отстреливался вначале двумя пистолетами, а потом стал отбиваться ими врукопашную.

Но главный ужас бойни сосредоточился вокруг знамен, до которых жадно добирался неприятель. И там-то, охраняя орлов, на первом плане выделялась фигура Гранлиса. Внук и правнук четырнадцати королей Франции, он, окруженный своими пэрами и графами, боровшимися, не щадя своих сил и своей грудью отражавшими яростные натиски неприятеля, думая, что вскоре наступит и его смертный час, — всецело отдался своей беззаветной любви к Франции, в эти тяжкие, мучительные минуты он забыл и трон и Полину; все его помыслы, все его чувства горели жаркой любовью к родине. Он хотел лишь одного: славы Франции. Он стоял на страже святыни — знамен, имея в виду защищать их до последней капли крови и даже своим бездыханным телом прикрыть их от врага.

Он был полон юношеской экзальтации. Его сподвижники брали с него пример и, не вдаваясь в исключительность положения, сражались одновременно и за короля, и за императора, и за все то, что взывало во имя родины. Они сражались как львы.

— Спасибо, дети! — прошептал, обращаясь к ним, де Пиенн, глядя на свою издохшую лошадь. — Спасибо!.. Благородная кровь всегда скажется в нужную минуту!

То были его последние слова; сраженный врагом, он умер, прежде чем успел упасть на землю.

Его смерть произвела смятение; произошло замешательство, паника… Впервые раздались немецкие возгласы:

— Бросай оружие! Спасайся, кто может!

— Никогда! — властно и величественно крикнул Гранлис. — Никогда! Собирайся ко мне! Трубач, труби сбор! К знаменам!

Уцелевший трубач исполнил приказ.

— Сюда, храбрецы! К нам! — кричал де Тэ, размахивая обломком сабли.

Действительно, так как все начальство было перебито, команда переходила к ним, к поручикам, «кадетам императрицы», героически стоявшим на ногах, несмотря на серьезные и глубокие раны.

Австрийцы любили Гранлиса; благодаря этому ему удалось добиться от них того, чего никому другому не удалось бы достигнуть. Они отозвались на его призыв и снова сплотились вокруг орлов. Они сознательно шли на мученический конец и тем героически искупали свою былую вину и ошибки.

Знаменосцы валились как подкошенные, но их так быстро заменяли другие добровольцы, что об этом было трудно догадаться. Раз только сильно дрогнуло и покачнулось овернское знамя, но это заметил Гранлис, кинулся к нему, схватился за древко и еще выше поднял его над собой среди всеобщего хаоса, стонов и смерти.

Мгновение спустя Иммармон гордо вздымал знамя полка Изембурга. Все внимание и вся ярость неприятеля была теперь обращена на этих двоих людей.

Вблизи рокового холма проскакал курьером адъютант, посланный Даву, который просил подкрепления, чтобы преследовать смятый корпус Беннигсена. Он одним взглядом понял и оценил отчаянную агонию этих покинутых воинов, сознательно принесенных в жертву битве, и в следующих выражениях отрапортовал о них императору:

— Я видел на холме горсть титанов, которых грех не спасти.