Кадиш.com

Заглянув в забранное проволочной сеткой окошко в двери, рав Шули ликует, видя, что Гавриэль уже уселся, придвинув свой маленький ученический стул к столу Шули с другой стороны. Шули не поверил бы, что это возможно: такой ученик — и вдруг не просто дожидается, а дожидается терпеливо. Гавриэль сидит прямо, не вертится.

С виду — чистый ангел.

Приняв это во внимание, Шули подстраивает свою мимику и жесты и, входя в класс, держится не так сурово, как мог бы: опускает плечи, больше не сдвигает непомерно разросшиеся брови, которыми уже было начал шевелить в надежде, что получится этакая гневная волнообразная гусеница.

И гадает, какое выражение лица выбрать взамен. Много ли способов искривить губы или наморщить лоб, намекая на свои, чувства? Не так-то много — лично у него. И в этой связи Шули вспоминаются его дорогая сестрица и ее коронный неодобрительный взгляд. Кустистые брови Бог даровал Шули в среднем возрасте. А манеру театрально закатывать глаза Он даровал Дине прямо с рождения.

— Итак? Ну? — говорит Шули, начиная со стандартного раввинского гамбита.

Ставит перед собой кружку, кладет на середину стола Талмуд. Садится, стаскивает с головы шляпу, кладет на безопасном расстоянии от кофе, тульей вниз.

Гавриэль и ухом не ведет, ни в чем признаваться не собирается. Куда-то пропали его обычные смешки и выходки, сбивающие учителя с мысли, хиханьки и гримасы, от которых у рава Шули горит затылок, едва он поворачивается к классу спиной и начинает писать на доске. Гавриэль ни слова не говорит о своем тяжком проступке, хотя понимает, конечно, что вот-вот будет обвинен.

Ответить молчанием на молчание — наверно, лучший выход. Шули откидывается на спинку стула, а с игровой площадки врываются звуки пропущенной перемены.

Мальчик тянет резину, — пусть, мол, ребе устанет дожидаться, — смотрит обиженно.

Шули хотел бы сказать Гавриэлю: ты даже не подозреваешь, как хорошо тебе живется. Нынешние ешиботники — какие их ждут наказания? Ограбь банк, сбежав с уроков, — все равно усядешься за стол, лицом к лицу с учителем наподобие Шули, будешь обсуждать с ним истоки своих переживаний.

Историей своего отца — вот чем Шули хочется с ним поделиться.

По субботам днем маленький Шули сидел у отца на коленях, а отец читал. Непоседливый малыш теребил отцовский галстук, а потом отцовские щеки, пытаясь его отвлечь. И всякий раз добирался до отцовских ушей, и по левому уху маленький рав Шули водил пальцами, обмирая от восторга. Потому что оно, в отличие от обыкновенных ушей, не было идеально гладким. На нем, там, где ушная раковина наверху закругляется, была этакая вмятина с рваными краями.

Он расспрашивал отца про вмятину, хотя уже сто раз эту историю слышал. Отец смеялся и рассказывал снова. Ведь рассказывать эту историю слово в слово отцу было так же весело, как Шули — ее слушать.

Отец рассказывал ему, что в давнишние времена, в школе, иногда сам не слушался — такое бывает даже с отцами. Один раз сорвал урок, рассердив своего ребе каким-то проступком — а каким именно, припомнить не мог, как Шули ни приставал с расспросами.

Учитель растолковал отцу: когда ты крадешь у Торы хотя бы одну минуту, грабишь не только себя. Надо умножить минуту на число присутствующих — у всех учеников в этом классе украдено по одной минуте. По такому подсчету отец рава Шули украл восемнадцать минут изучения Торы, которые так и не дойдут до слуха Бога.

И, пока отец Шули обдумывал это, его ребе взял линейку и на глазах у всего класса хлестнул отца Шули по уху, сильно повредил его: на хряще осталась вмятина и не заросла. Дойдя до этого момента (а маленький Шули тем временем ощупывал пострадавшее ухо), отец тоже приподнимал руку и дотрагивался до шрама.

— А знаешь, что было дальше? — спрашивал у Шули отец. — Знаешь, что случилось, когда я пришел домой?

— Что? — спрашивал Шули.

— Я подбежал к матери, рассказать, как раввин меня побил. Подбежал показать свое помятое ухо. И знаешь, что сделала мать?

— Что? — спрашивал Шули, уже начиная хихикать.

— Она сказала: «Если он отвесил тебе такой зец[32], ты, верно, ужас что натворил». И отлупила меня за мои грехи — так я получил уже по второму разу.

И они оба находили, что это уморительно смешно, хоть и вопиюще несправедливо.

Шули смеется над своим воспоминанием, и именно это побуждает мальчика заговорить. Гавриэль спрашивает, над чем он смеется. Рав Шули подается вперед, заскрипев стулом:

— Что-о? Сидишь тут, помалкиваешь, а я должен выдавать тебе свои секреты?

И сразу же видит, как мальчик замыкается — точно створки раковины захлопнулись.

— Я рассмеялся, потому что впал в ностальгию, — говорит Шули. — Так бывает, когда стареешь. Но мы здесь не для того, чтобы копаться в моей душе. Мы здесь, чтобы понять, что происходит с тобой и почему ты делаешь то, что делаешь.

— Что я делаю?

— Скажи мне сам.

И снова молчание.