Кадиш.com

Рав Шули пытается заставить свою голову не болтаться на стебле шеи, буквально хватается руками за виски. Натужно старается держаться как обычно, хотя ошарашен как никогда еще за весь свой учительский стаж.

У ребенка умер отец. Такое стряслось — а рав Шули не знал?!

Сбой в системе. Отчего мать не позвонила в школу, да поможет ей Бог? А если позвонила — еще хуже: как мог рош ешива[38] не сообщить страшную весть всем рабаним[39] мальчика?

А что же его друзья молчат о главном, но находят время ябедничать про списанную контрольную?

Понемногу успокаиваясь, Шули решает: никто не виноват, так уж устроена жизнь в большом городе.

Если бы ешива находилась в маленьком городке, всех хоронили бы на одном кладбище. Все молились бы в одном шуле. О том, что мальчик остался без отца, знали бы все. Но здесь, в Ройял-Хиллс, несчастный гиперактивный Гавриэль каждый день прикладывает школьный «Метрокард»[40] к турникету, чтобы добраться до Ройял-Хиллс общественным транспортом. Ребенок ездит в школу из Уильямсбурга. Считай, все равно что с Луны.

И тем не менее: отчего же Гавриэль не встает на утренней и дневной молитве в школе, когда приходит время помянуть умерших? Во время кадиша он остается сидеть, как и все счастливые сыновья, чьи отцы живы.

Рав Шули произносит «Барух даян А-Эмет»[41], молитву за умерших. А потом — «Танхумай», «мои соболезнования».

— Я не знал, — говорит он. — Мне очень-очень жаль. У тебя есть братья и сестры, да?

— Двое учились у вас, — отвечает Гавриэль.

— Давно, — говорит Шули. — Исроэль и Лейб. Они намного старше тебя.

— Я самый младший в семье. На шесть лет младше предыдущего брата.

— Это было для тебя нежданно — его смерть? — Рав Шули тут же раскаивается в том, как прозвучал вопрос, и спрашивает у Гавриэля уже мягче: — Ты знал до отъезда в лагерь, что твой отец нездоров?

— У него были сердечные приступы.

— Не один?

— Все думали, что летом он будет чувствовать себя нормально. А потом у него случилась эмболия легких.

Мальчик говорит это как взрослый — такой интонации Шули от него никогда не слышал.

Чтобы этот ребенок даже знал медицинский термин… Шанда![42]

Шули смотрит на часы на дальней стене. Они — словно брелок на ожерелье из портретов, протянувшемся по стенам класса. Великие раввины, вставленные в рамы и размещенные на стенах, чтобы вдохновлять молодое поколение.

Шули наблюдает, как длинная стрелка перемахивает последний короткий отрезок пути. И тут звенит звонок, приглашая остальных ребят в класс и оповещая, что первый раунд их с Гавриэлем матча окончен.

— Мы можем поговорить еще раз? — спрашивает рав Шули. — Есть кое-что важное, и я хочу это с тобой обсудить.

— А что?

Шули считает, что в этот момент смех уместен, и смеется.

Прямота этого ребенка — бальзам на сердце.

— Давай начистоту, — еще раз говорит Шули. — Я хочу объяснить, что, хотя ты и твои друзья — вы все юные, а я старый… или вы все голенастые и проворные, а я постепенно толстею и все больше торможу, и уши у меня зарастают волосами… Хочу, чтоб ты знал: возможно, тебе кажется, что в этом классе я меньше всех на тебя похож, но кое в чем мы с тобой одинаковые.

— Потому что у нас нет отцов?

— Потому что у нас нет отцов. Да.

— Значит, об этом будем говорить?

— Нет. Это еще не всё.

— А с виду всё.

— И все-таки не всё, — говорит рав Шули.

Гавриэль встает, со скрежетом тащит стул к своей парте. Рав Шули, сам себе удивляясь, хватает мальчика за руку.

— Извини, — говорит рав Шули, выпустив руку. — Я… Я тут подумал… что скажешь? Что, если завтра я устрою двойную перемену?

Мотнув головой (на сей раз по собственной воле), Шули воздевает руку, отклоняя свое же первоначальное предложение.

— Нет, нет. Что, если тройную? Если я устрою дополнительную перемену, чтобы возместить ту, которую ты сегодня пропустил, и обычную завтрашнюю, и плюс еще третью, чтобы не украсть ни минуты твоего досуга, когда мы будем разговаривать. Как по-твоему, это будет справедливо?

— Наверно, — говорит мальчик, поняв все с полуслова. — Хорошо.

И тут в дверь вваливаются остальные.

VIII

В этот день Шули проводит уроки через силу — не может сосредоточиться. Вечером, при детях, не упоминает о произошедшем. Укладывая их спать, держится как обычно, вот только просит, чтобы дети еще разок поцеловали и обняли его. Да и какой отец не попросит об этом, когда к нему привязалась мысль, что он может умереть безвременно?

Шули лежит на кровати, держа перед собой книгу, дожидаясь Мири. Она выходит из ванной в длинной ночной рубашке. Шули кажется, что, приближаясь, она плывет по воздуху.

Он уже раскрывает рот, чтобы заговорить, но снова призадумывается. Что нового он может сообщить? Что-то про своего ученика? Историю, оборванную на полуслове? Разговор, который, не успев начаться, был прерван звонком на урок?

Если тащить в их с женой спальню все огорчения и разочарования каждого школьника, если приносить домой все беды, как кошка в зубах — птичку, что ж это за подарок Шули каждый вечер будет класть к ногам Мири? Смогут ли они жить спокойно?