Кадиш.com

Но, когда они тянутся попробовать красивую плетеную халу — корочка у нее золотая, потому что перед выпеканием ее смазали желтком, из мякиша торчат пухлые изюминки, — то обнаруживают, что кисти их рук застыли в одном положении и одеревенели. Их конечности торчат кверху, под углом к их бокам, — негнущиеся и прямые, как доски. По-видимому, Бог в Его бесконечной мудрости лишил их локтей.

Отец рава Шули издает крик, полный отчаяния: у-ух, у-ух! Такой звук мог бы излететь из рта человека, будь тот человеком и птицей одновременно. Как странно!

Во сне рав Шули предпочитает не обращать внимания на эту странность, сосредотачиваясь на отчаянии в крике отца. Решает, что это стон голода.

Размышляя над тем, как сложно им придется с такими-то новыми руками, и глядя на роскошный ужин перед ними, рав Шули — дар речи есть только у него — говорит: «Да, да. Ну конечно же!»

Именно этот, тютелька в тютельку, сценарий он помнит по отцовским наставлениям. То, что они сейчас познают на собственном опыте, подобно бесконечному столу из Мира Грядущего. Очередное видение Небес и Ада его отца — сросшихся воедино и занимающих одно и то же пространство.

Ему известны два варианта того, как может протекать эта конкретная вечность. Если и Шули, и его отец окажутся эгоистами и притом без локтей, они так и простоят здесь вечно, пожирая еду глазами, пожираемые голодом. Будут брать еду пригоршнями и держать на отлете, тщетно пытаясь донести ее до рта, покуда в воздухе разносятся упоительные ароматы неземного банкета. Алчность обречет их на пребывание в Аду, где око видит, да зуб неймет.

Но если они готовы проявлять доброту и щедрость, заботиться — сын об отце, а отец о сыне, — то смогут, как делает сейчас рав Шули, простирать руки над столом, чтобы покормить друг друга.

Негнущимися руками-палками Шули берет нож и вилку, отрезает ломтики на один укус и ласково кормит своего голодного отца, похожего на птицу. А отец, чувствуя, что насыщается, орудует выпрямленными руками, чтобы накормить своего бескорыстного сына.

О, как окупились отцовские уроки, думает Шули. И — о, какое счастье для отца, который не дожил до возвращения рава Шули в лоно религии. Какой это, должно быть, подарок — видеть перед собой сына, бородатого, и с покрытой головой, и с отпечатком ремешков тфилин, все еще заметном на вытянутой руке Шули. Шули ощущает исходящее от отца тепло как физический жар.

Глубочайшее облегчение охватывает Шули. Его отец, тоже умиротворенный, пятится от стола: он наелся досыта, его живот заметно раздут. Шули встает на цыпочки и прислоняется к столу. А затем наклоняется вперед, слегка касаясь животом тарелок, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу на брюках отца — после обильной трапезы тот всегда ее расстегивал.

Шули смотрит, как вздымается грудь отца — теперь ему легче дышать воздухом иного мира. Долго ли отец будет сыт? — задумывается Шули. Долго ли они оба будут счастливы до безумия так, как счастливы в эту минуту? И тут кое о чем вспоминает — наверно, об этом надо сказать отцу, чтобы сохранить чистоту объединяющего их сейчас чувства.

Шули задумчиво щурится: а если его умерший и все же не мертвый отец перестанет гордиться им, узнав про кадиш? Узнав о возможности, которую Шули упустил сдуру? Поняв, что через неделю после кончины был брошен на произвол судьбы?

Шули не знает толком, отчего — то ли при виде беспокойства на его лице, то ли от нового приступа голода — отец снова издает «у-ух». Кричит вновь и вновь, срываясь на чудовищный визг. Брюки уже спадают, и отец ковыляет к столу, разинув рот, словно птенец.

Шули хочется лишь одного — прекратить этот крик. Он знает, что уши себе заткнуть не может, а потому хватает нож, который ему только снится, и вилку, которая ему только снится. Спешит отрезать ломтик, накормить отца, заткнуть этот рот. И тут рав Шули обнаруживает — какая ужасная неожиданность! — что новые руки перестали его слушаться.

Они молотят воздух и бьют куда попало, сшибая тарелки на пол, переворачивая вазы с фруктами, шинкуя воздух.

И — вполне естественный для такой ситуации поступок, особенно когда ты еще не привык к отсутствию локтей — рав Шули инстинктивно делает шаг вперед, чтобы поправить хоть несколько перевернутых его руками тарелок, перехватить в воздухе хоть горсточку превосходной еды, которая сыплется на пол.

Но с такими-то руками — недвижно вытянутыми, неподвластными его воле — он промахивается мимо стола, его сон оборачивается кошмаром. Он видит себя со стороны — видит себя, беспомощно наблюдающего за тем, как его руки замахиваются, рубят и режут на кусочки его доброго, добрейшего отца, а тот изумленно выпучивает глаза. Под его ударами отец еще больше уподобляется птице: мечется высунутый язык, писк становится громче, изрезанная рубашка — ни дать ни взять перья. Под рубашкой, вдоль рваных ран, выступают бусинки крови.