Кадиш.com

Утром рав Шули моет лицо и руки, все еще не оправившись от потрясения, вызванного недолгим сном. Сгибает локти, радуясь их подвижности. Затем надевает тфилин и молится, а из головы не выходит сновидение, назойливая картина: испуганные глаза отца, разинутый рот и тот страшный, похожий на копье язык.

Будь он сейчас дома, он — если бы при пробуждении и не позабыл сон начисто — внушил бы себе, что это ничего не значит; самое большее, в разговоре с Мири нервно пошутил бы насчет своего беспощадного подсознания. Но Шули отлично знает, где сейчас находится. А для тех, кто видит сны в Святом Городе Бога, подобные видения и раньше имели глубокий смысл.

Одевшись и намазав солнцезащитным кремом то немногое, что не защищает борода, Шули направляется прямо в Нахлаот. Минует поворот под арку, доходит до следующего, пока не исследованного поворота. Обнаруживает вторую арку, ведущую к дальней лестнице — к той, что ближе к дверям ешивы.

Когда он оказывается в переулке, с другого конца ему машет та женщина в платке. Шули машет в ответ. Женщина машет снова, напористее, подзывая.

Она снова хлопочет у сушилок. Сегодня на них не пергаментная бумага с баклажанами, а противни с жареными подсолнечными семечками: кожура поблескивает, когда женщина раскладывает их тонким слоем.

— Это то самое место, которое вы искали? — спрашивает она у Шули по-английски.

Да, отвечает он, то самое.

— Там хорошие мальчики. Такие вежливые.

— Они ходят в ваш ресторан? — Задавая этот вопрос, Шули чувствует себя весьма смекалистым — ведь женщина не упоминала о своем роде занятий.

— Лоток на рынке. Не ресторан. Я готовлю только навынос.

— Значит, семечки продаются?

В животе у Шули бурчит — отчетливо, громко. Даже не оттого, что завтрак он пропустил: он дико голоден после сна с кровавым пиром.

Выудив из внутреннего кармана бумажника сложенную в несколько раз купюру — двадцать шекелей одной бумажкой, — Шули дает ее женщине. Та с хохотом возвращает ее.

— Что смешного? — спрашивает рав Шули на иврите, несколько уязвленный.

Его иврит смешит ее даже пуще, и рав Шули видит все ее вставные зубы. Он повторяет вопрос по-английски.

— Не знаю, откуда вы ее взяли, — говорит она. — Но такие двадцатки давно уже не принимают. На них теперь ничего не купишь.

— Осталась с моей последней поездки в Иерусалим.

— И вы столько лет носили ее в бумажнике, не вынимали? Как подросток с презервативом?

Шули краснеет. И понимает: ей, верно, кажется, что покраснел он от ее фривольной фразы. А на самом деле — из-за причины, по которой он хранит купюру. Его вновь обжигает напоминание обо всем, что он отверг, а теперь лелеет. В прежние времена, когда он вел жизнь Ларри, он расхохотался еще громче, чем эта женщина, когда отец умолял его хотя бы подготовиться к концу времен. Старик боялся, что Ларри где-нибудь застрянет — застрянет один. Он рассказывал о цадиким, живших среди них, о соседях Ларри по Бруклину, которые тихо ждали возвращения Мессии, — о евреях, которые в буквальном смысле уложили чемоданы и держали их под рукой, чтобы, когда Машиах позовет, не потерять ни секунды и последовать за ним домой, в Израиль.

Шули — а теперь он и сам ждет призыва рассеянных — представлялось, что чемодан — это уж слишком. Но его восхищала стоящая за этим убежденность. И, уезжая в прошлый раз из Израиля, он припас двадцатку — заначил на всякий случай до дня, когда Машиах перенесет евреев всего мира обратно на Святую Землю. Рассудил: не помешает, когда он туда прибудет, иметь при себе деньги на стакан чего-нибудь прохладительного или порцию фалафеля.

Женщина с семечками велит ему обождать. Ныряет в калитку в высокой стене, обитую железом. Калитка остается приоткрытой. В щель Шули замечает, что у этой женщины дверь цвета небесной лазури.

Женщина возвращается с пакетиком из вощеной бумаги, накладывает туда семечки для Шули.

Он убирает двадцатишекелевую купюру на прежнее место, достает из заднего кармана конверт с долларами, который Мири вручила ему перед отъездом.

Женщина, уже без смеха, велит ему спрятать деньги.

— Ничего не надо, — говорит она и отдает ему семечки, все еще горячие.

— Не могу, — говорит Шули. — Это ваша парнаса[83]. Чтобы вы брали у постороннего. Наверно, у вас своя семья и ее нужно кормить.

— Паломник вроде вас — с этой несчастной, ничего не стоящей бумажкой, которую хранит сто лет? Такие не каждый день проходят мимо моих дверей.

XX

Собравшись с духом, Шули следует за равом Кацем через боковую дверь на узкую полоску земли между ешивой и огораживающей квартал стеной — рош ешива ходит туда курить.

Прежде чем Шули успевает почувствовать неловкость, Кац вытряхивает из пачки еще одну сигарету, и Шули ее берет. Кац подносит зажигалку, щелкает колесиком.

Шули наклоняется к огню.

— Спасибо, — благодарит на иврите. — За сигарету и за гостеприимство. Вы так любезно приняли меня в свой круг.

— А почему нет? В расходы вы нас не вводите, а ваша ученость поднимает нашу на новый уровень.

— Не все так гостеприимны. Кто, придя в шул в каком-нибудь большом городе, не замечал, что все осматривают его с головы до пят?