Кадры памяти

      -- Алтонгирел, одумайся, ты ведёшь себя непростительно! -- гремит Азамат, потрясая руками в воздухе. Я мрачно сижу на столе, болтая ногами. -- Ты её отравил! Ты вообще понимаешь, что поднял руку наженщину, да ещё с Земли?! Если тебя не пугает грех, то подумай хотя бы, в каком свете ты выставляешь меня перед её соотечественниками!

      -- А то, что она меня чуть не застрелила, это тебя не смущает? -- бормочу я.

      -- После того, как ты её чуть не задушил? Удивишься, но нет!

      Я вскидываюсь.

      -- Ты круглые сутки с ней лясы точишь, а мне предлагается убираться вон и не мешать! Ты мне за всё время, что она на корабле, доброго слова не сказал!

      -- Да потому что ты ведёшь себя, как шакал!

      -- Ну правильно, а она, конечно, безобидная рыбка! И тебя не волнует, что я с тобой всю жизнь, а она на пять дней! Что она с тобой такое делает, чего я не могу?

      -- Алтонгирел, ты мелешь чушь, -- гораздо тише и как-то удивлённо говорит Азамат. -- Она женщина, а ты нет. Почему ты вообще себя с ней сравниваешь?

      -- Потому что она хочет тебя у меня отобрать, вот почему!

      Повисает дрожащая тишина.

      -- Прости, дорогой друг, но я не твоя собственность, -- медленно произносит Азамат. -- И, кстати говоря, в отличие от меня ты не одинок, а твоя пара, если не ошибаюсь, сейчас подслушивает под дверью.

      За дверью действительно раздаются и тут же стихают мягкие шаги. Какой шакал сломал замок Азаматовой каюты?! Я выскакиваю в коридор и чуть не врезаюсь в Эцагана, который как ни в чём не бывало стоит, прислонившись к дальней стенке коридора, скрестив руки на груди.

      -- Я дёрнул прятаться, -- спокойно поясняет он, -- а потом решил, что скоро обед, не сидеть же из-за тебя голодным.

      -- Эцаган, послушай, я...

      -- Ты не терпишь конкуренции, я знаю, -- перебивает он. -- А я должен перебиваться теми крохами твоего внимания, которые остаются от обильной трапезы капитана. Не говоря уже о том, что за эти четыре дня я слышу от тебя только требования не приставать и не вытягивать из тебя душу расспросами о твоих проблемах. Что ж, не буду.

      Он отрывается от стенки и уходит к своей каюте, не приглашая меня следом. Кажется, я добился своего: меня бросили все.

      ***

      Но это оказалось ещё не самое страшное. Ночью, пока я метался на постели, не в состоянии решить, звонить ли мне Наставнику за советом или проявить амбициозность и разобраться самостоятельно в том, что натворил, мой Эцаган умудрился ввязаться в неравный бой и получить смертельные раны. Я плохо помню, что происходило после того, как я увидел его изящное тело, залитое кровью, рассечённый лоб и смертную бледность... Какие-то люди появлялись и уходили, кто-то кричал, меня под локти перегоняли то в одно помещение, то в другое.

      Вот они, плоды моей зависти и жадности. Наставник всегда говорил, что я пострадаю от зла в моей душе, а я только отмахивался. Страдать я привык, в том числе и от его руки. Но мне и в голову не могло прийти, что мои пороки вызовут к жизни такую мучительную пытку -- смотреть, как по моей вине умирает самый важный человек в моей жизни. Когда Азамат был ранен, я плакал. Когда Эцаган -- меня просто не стало.

      Азамат ведёт меня снова к нему, прощаться, хотя я ничего не вижу и не могу связать двух слов. Моё одеревенение немного колеблется, когда я замечаю в его каюте эту женщину -- что она-то там делает? Но я тут же утрачиваю интерес и к этому. Ноги подкашиваются, роняя меня к нему на кровать. Его лицо больше не залито кровью, хотя скорее всего я просто не вижу реальности, а только мои воспоминания о нём. Ещё несколько минут, может, час, и ничего, кроме воспоминаний мне не останется. Я сижу у его одра, холодея, как будто это из меня, а не из него, вытекает жизнь.

      И тут вдруг он моргает и улыбается мне. Его дыхание становится ровным и спокойным, он берёт меня за руку. Мертвенно-бледное лицо розовеет, приборчик на руке начинает тикать чаще.

      -- Ты так и будешь со мной? -- спрашивает он. Я не знаю, что он имеет в виду, но киваю.

      -- Конечно, как ты мог сомневаться.

      Он снова улыбается и некоторое время счастливо молчит. Потом он оглядывается по сторонам, трёт глаза, пытается подтянуться повыше на подушке.

      -- Ты что, ты что, лежи! -- выпаливаю я, придерживая его плечи. -- Ты же чуть живой!

      -- Я бы так не сказал, -- он задумчиво хмурится. -- Я нормально себя чувствую. То есть, конечно, всё болит, но это мелочи, правда?

      Я ошарашенно слушаю его болтовню. Я не много умирающих видел в своей жизни, но что-то мне подсказывает, что они так себя не ведут.

      -- Ты жутко выглядишь, -- весело сообщает он мне.

      -- Ты не лучше, -- отвечаю, не подумав.

      Он тут же хватается за лицо и нащупывает лоскуток, приклеенный ко лбу.

      -- Что это у меня? -- спрашивает он нервно.

      -- У тебя на лбу рана, она заклеена чем-то, -- отвечаю. Он бледнеет и всхлипывает, но тут замечает ещё кое-что.

      -- Почему у меня в руке трубка? И что это за браслет? Алтонгирел, что происходит?!

      Я ловлю его запястья. Что бы с ним не сделали, это вернуло его к жизни, а значит, пусть торчит!