Кадуцей

Прикладываю ключ и захожу в подъезд. Местами выцветшая краска нагоняет легкий оттенок уныния, однако все держат в чистоте. Прохожу к лифтам и вижу почтовые ящики, которые совсем недавно покрасили и из которых местами просто ломится макулатура.

Вызываю лифт, продавливая прожженную кнопку, и поднимаюсь на девятый этаж. Выхожу из лифта и прохожу по небольшому коридору, делая один поворот налево. А вот и та самая дверь. Вставляю ключ в один замок, делаю два оборота, дергаю ручку. Дверь не поддается, и я открываю второй замок. Наконец попав внутрь, мне встречает пыль, которою отчетливо видно в последних лучах закатного солнца.

Делаю несколько шагов внутрь. Я оказался в том самом коридоре, в котором просто бесчисленное количество раз собирался то в школу, то на улицу, то на экзамены. В коридоре все еще весят мои и Люкса старые куртки, на полочках в прихожей почему-то находятся самые разнообразные предметы, а на полу лежит ковролин. Меня окутывают воспоминания. В основном на ум приходит хорошее: отец, Люкс, все приятные моменты, которые здесь произошли, также не обошли стороной меня.

Прохожу в комнату и разглядываю фотографии, стоящие на комоде. На одной из них я в детстве, искренне улыбаюсь, даже смеюсь, на соседней Люкс со своим бесконечным количеством наград за всякие олимпиады, соревнования и прочее, прочее, прочее…

Окидываю взором комнату и вижу старый пыльный диван, двухэтажную кровать, где мы с Люксом спали, несколько книжных шкафов, шкаф для вещей, где, как мне помнится, лежит еще один альбом. Пара пустых рабочих столов, напоминают об учебе в школе и о многих событиях.

Прохожу до шкафа и достаю тот самый альбом и смотрю уже на фотографии отца: здесь мы втроем, дальше он в молодости, а дальше… Дальше он и мать. Это вроде как единственная фотография матери, которая осталась у нас дома. После того, как она напала на отца, мы избавились от всех упоминаний о ней, оставив лишь фотографию со свадьбы.

Фотография затронула заржавевшие струны моей памяти, и передо мной в красках предстало то ужасное событие. Отец лежит в крови, я стараюсь помочь ему, молю его, чтобы он держался, и параллельно надеюсь, что скорая успеет. Тогда, к счастью, все обошлось. С матерью несмотря на то, что ее взяла полиция, я больше не виделся, как, впрочем, и Люкс, на сколько я знаю.

Воспоминания порядком утомили и так истощенный организм, и меня начало клонить в сон. Устроившись кое-как на пыльном диване, я пару раз чихнул, но все-таки смог уснуть. Мое сознание вновь провалилось в пучину грез.

Сон был странным. Мне чудилось будто бы я иду по улицам своего города ночью, фонари то включаются, то выключаются, а в домах нет ни одного признака жизни. Вдруг из неоткуда стал доноситься голос Кукловода. Его ни с чем не сравнимый тембр залезал в самые глубины моего восприятия и вызывал самые неприятные ощущения. По телу пробежала дрожь, сердцебиение участилось, а двигаться стало тяжело. Неожиданная паника накрыла меня. Я не мог разобрать ни слова из того, что слышал, а от этого становилось только страшнее.

Передо мной стали появляться силуэты других адептов секты. По центру стояла Гаррота, такая, какой я ее себе представлял: с хорошей фигурой, в черном облегающем костюме, с маской в виде розы. Левее находилась Змея, вернее то, что от нее осталось. Некогда неописуемо красивая девушка была распята, лишена глаз, языка. Я повернул голову в другую сторону. Справа от Гарроты находился Китобой. Он был жив, однако его руки и ноги были связаны, а на шею была накинута петля. Правее Китобоя находился Анастас. Он стоял на коленях, словно молился, однако по центру его головы зияла дыра от пули, глаза моего некогда хорошего друга закатились так, что теперь казались полностью белыми. Слева же от Змеи стоял Артем, с запрокинутой назад головой, из-за чего также хорошо виднелась дыра у него в челюсти.

Мое оцепенение достигло апогея, и даже дыхание теперь давалось мне с трудом. Где-то послышался детский смех, который в одночасье превратился в агонический стон, чье звучание раздирало на части само понятие души. Фигуры предо мной начали свое движение. Они стали медленно приближаться ко мне, а я лишь и смог, что упасть на колени, все еще сопровождаемый непонятными высказываниями Кукловода, леденящими душу, и премерзким детским плачем.