Кадын

Но ехали мы в праздничных думах, как и обычно, как и каждый год. Мысли мои текли тихо и были о хлопотах, все ли успели, сделали, приготовили и взяли. Еще думала я, как же будут танцевать нынче девы, сколь неистов должен быть их танец и сколь сильная жертва, чтобы пробудить в людях боевой дух под тенью близкой войны.

Но мне не суждено было это увидеть. В ночь перед последним переходом отец услышал голос предчувствия и позвал нас с Санталаем. Весь день он был задумчив, не поднимая глаз от гривы коня. Смутная тревога заволокла его сердце. Но когда остановились на ночлег, тревога вдруг стала знанием.

– Смятение, дети, слышу я в дальних станах, – сказал он нам. – Атсур помнит наши обычаи, он понял, когда мы соберемся на праздник. Хочет застать врасплох. В темную ночь появятся его люди на восточных границах, в тайге.

– Но ведь воины и правда ушли в праздничный лог! – сказал Санталай. – Как же не услышал ты этого раньше, отец! Не снимали бы мы людей.

– То, что духи открыли, еще не свершилось.

– Надо развернуть воинов, – сказала я.

– Ты права, дочь, но год начать праздником тоже надо. Сейчас едет малая толика войск Атсура. Вижу я, не удалось ему собрать Степь, обещал он богатую наживу и золото по берегам рек, но послушалась его одна голытьба. Иначе был бы он всей силой здесь. Ему нужны первые удачные набеги, чтобы пошли за ним. А нашим людям надо дать надежду. Праздник должен пройти спокойно.

И мы решили не омрачать праздника. Санталай, как наследник, остался с отцом начинать новый год, а я, старший брат Астарай, вождь линии воинов, могучий и молчаливый, и двадцать его человек вновь оседлали расседланных к ночи коней и с факелами пустились в обратный путь.

И как выстроились мы боевым порядком, по паре, держа трескучие факелы, как пустились размашисто в холодную весеннюю, водой и потаенными соками пахнущую ночь, – так сердце мое запело. Вот оно, близко уже, грядет неведомое и неотвратимое, пугающее и притягательное. Все мышцы у меня и у моей Учкту подтянулись, усталость и сон как рукой сняло. Лошадь уловила ритм общего шага и летела легко, держась в плечо с соседним конем. Единым сильным и радостным зверем ощущала я нашу линию.

Так проскакали мы до света. Когда солнце пошло на полдень, остановились дать отдых коням. Развели огонь, стали варить пищу. Солнце пригревало, и многие кинули войлок с коней и растянулись, уснули. Я сделала то же, легла, и тело мое задрожало, сладко расслабляясь в нежном тепле весны.

Только вдруг с покатого склона, у подножия которого мы остановились, послышались шаги и посыпались комья земли. Воины повскакали на ноги, я приподнялась на локте, щурясь на солнце, и стала всматриваться.

С холма спускался всадник с одной порожней лошадью. Он приблизился, а я все щурилась от яркого света и не сразу узнала: то был Талай, словно солнечный воин, спускался он с горы, усталый и бледный от долгой езды, на взмыленном, шумно дышащем коне.

Я вскочила. К Талаю уже бежали, а он тяжело спустился с седла, сел у огня, вытягивая ноги. Люди спрашивали, но он не мог отвечать сразу.

– Гонец был, – так заговорил потом. – Видели огневые знаки и слышали боевые зовы с восточных станов, с Седловищной горы. Степские идут, но увидали их издали или успели они достигнуть станов, не знаю: не было оттуда гонцов, только сигналами передали по тайге. А вы куда?

– Царь развернул нас, ему был знак, что идут степские, – отвечал брат Астарай.

– Как мало вас!

– По пути будем брать еще воинов.

– Те, – покачал головой Талай. – Спешить надо, до тех мест еще дня три быстрой езды, а из какого точно стана шла тревога, не знают.

– Спасибо, вестник, мы тронемся, лишь отдохнут кони. Ты отдыхай, – отвечал Астарай, дал три стрелы Талаю за службу и отошел от него.

Другие воины тоже разошлись, и я одна осталась у огня. До того тихо в стороне стояла, и только тут Талай заметил меня, улыбнулся устало.

– Легок ли ветер? И ты здесь, царевна.

– Давно ли выехал?

– Вчера к полудню гонец был у нас. Я поехал без промедления.

– Ты проделал за сутки двухдневный путь!

– Те! – отмахнулся Талай. – Я здесь знаю все переходы, мне не надо широких дорог. Но одного коня оставил. Если поднимется, сам вернется в стан. Трех брал, но третьего берег, думал, дальше придется ехать, до праздничного урочища. – Он неожиданно улыбнулся светло. – И хорошо, что коня сберег: на нем сейчас с вами отправлюсь. Вот только вашей похлебки отведаю.

Он достал свою чашу и зачерпнул густую похлебку на бодрящем травяном отваре, с кислым молоком и жареной мукой. Он дул на парящую густую жидкость цвета темно-чубарого коня, отпивал малыми глотка́ми, хотя было видно, что торопится, – а я стояла в стороне, глядела, и нежность сжимала сердце. Он просто ел, отдыхал после тяжкой дороги, – а я чуяла, что вся моя жизнь озаряется солнцем, когда рядом этот человек. «Те, дева-воин! – сказала я себе, сглотнув ком в горле. – И все же ты больше дева».