Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе

Не, не убежал он в родную свою Сибирь, в родной свой Иркутск, где открылась ему в детстве его, под тамошней Иерусалимской горой, библейская красота. Оказался он таким же клятвопреступником, как тысячи других его братьев и собратьев, которых приманила новая, она же издревле, столица Руси. И хотя поначалу убеждали себя иные из них, этих местечковых бохеров, что и на Москве можно оставаться евреем — Бабель же, например, остался! — но живая жизнь так замотала, так закрутила, так закружила их, что кажинный, почитай, день заодно со всем стадом, уже и не отличая своих голосов от чужих, вопили: «И какой же русский не любит быстрой езды!»

И вдруг неожиданно бойко
Взметнулась старинная страсть:
Крылатая русская тройка,
Земли не касаясь, неслась,
Как в детстве далеком!
            Как в сказке!
Гармоника… Зубы девчат…
А яркие русские краски
С дуги знаменитой кричат!..
И сразу все стало ненужным
 Душе, умиленной до слез.
Все… кроме вот этой жемчужной
И царственной дремы берез.
Россия… за малую горстку
Из белого моря снегов
Все прелести жизни заморской
Отдать россиянин готов!

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается: случилось это, разумеется, не в один день. Поначалу шло приобщение к стаду под пролетарские, интернационалистские кличи, которые, как всякая акустическая волна, имели свои пики и свои низкие точки:

Теперь я между теми,
Которые живут и любят
Без труда.
Должно быть, это — век,
Должно быть, это время —
Жестокие и нужные года!

И в те «жестокие и нужные года» были стихи и про Россию, и про березы, и про русскую тройку. Но стихи эти положила на свою музыку Революция, и она же, пролетарская эта Революция, понудила еврея петь на ейный классовый голос:

Я отдал
      березам
            все дани.
Теперь я
      додумал,
            дорос —
За что
      молодые
            дворяне
Певали
      Россию
            берез.
В далекую
      темную
            бытность
Вся эта
      сусальная дрянь
Обертывалась
            как
            «самобытность»
В квасном
      диалекте
            дворян.
О русские
      песни
            и тройки!
Затравлен,
      забыт
            и чуть жив,
На этой
      московской
            настойке
Дурел
      «православный»
            мужик.
Но я-то
      в делах
            Перекопов
Затем
      и гремел
            и громил,
Чтоб был
      до корня
            перекопан
Весь этот
      усадебный
            мир.
То
      армией целой,
            то горстью,
И вкривь
      мы рубали
            и вкось
С березовой
      этою
            костью
Дворянскую
      белую
            кость.

Стихи эти, хотя и с пролетарского голоса Революции, писаны, конечно, евреем. И вот почему.

Про помещиков-дворян, про ненавистную их белую кость в те дни можно было услышать от всякого рабоче-крестьянского поэта, пусть даже был он из самых русских — таких русских, что уже русее быть не может. Большевизм не был придуман Лениным и Чекой. «Большевизма и революции — нет ни в Москве, ни в Петербурге. Большевизм — настоящий, русский набожный — где-то в глуши России, может быть, в деревне. Да, наверное, там…» Это объяснял не какой-нибудь Ваня из ликбеза какому-нибудь Феде из города Глупова, это говорил Александр Блок Евгению Замятину. Конечно, слово «большевизм», как понимал его Ульянов-Ленин, и слово «большевизм», как понимал его автор «Двенадцати», — это две большие разницы. Однако же никакого другого имени, кроме этого — «большевизм», — душевному настрою русского крестьянина Блок и не искал. А большевизм есть большевизм, хоть «в белом венчике из роз — впереди — Исус Христос»:

— Шаг держи революционный!
Близок враг неугомонный!
      Вперед, вперед, вперед,
            Рабочий народ!

А вот еще покруче:

Эх, эх!
Позабавиться не грех!

Запирайте етажи,

Нынче будут грабежи!

Отмыкайте погреба —

Гуляет нынче голытьба!

………………

Уж я времячко
Проведу, проведу…

Уж я темячко

Почешу, почешу…

Уж я семячки

Полущу, полущу…

Уж я ножичком

Полосну, полосну!