Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе

Обитель для изгнанников —
Для юных и для старых.
По шестеро, по семеро
Лежат они на нарах.

Меж ними мать печальная —

Вдова с пятью детьми.
И старший в роде — Менделе,
Мальчишка лет семи.

У Менделе, у Менделе

Веселые глазенки,
И голосок у Менделе
Смеющийся и звонкий.

— Шалить не место, Менделе,

Не время хохотать. —
И часто, часто мальчика
Зовет с укором мать.

Проснется ночью Гершеле,

Кричит он благим матом.
За ним проснется Ривеле
И плачет вместе с братом.

Берет тут мама Гершеле.

Возьмет его к груди
И просит: — Полно, доченька,
Соседей не буди.

Не слышит криков Менделе,

Спокойно спит в сторонке,
Прикрытый шалью рваною,
Раскинувши ручонки.

У мамы и на родине

Ни дома, ни двора.
И все ее имущество —
Вот эта детвора.

В детстве, находясь у своего витебского деда, Самуил Маршак изучал древнееврейский язык. Учителем его был тихий, добрый, с неизменной улыбкой на губах, витебский бохер. «Тысячи фамилий успел я с той поры узнать и позабыть, — говорит поэт, — а эту помню. Звали его Халамейзер». Был у поэта еще один учитель. Его фамилию он, видимо, забыл, но имя-отчество врезалось в память: Марк Наумович. Этот Марк Наумович, который сам был гимназистом-старшеклассником, так подготовил его, что на вступительных экзаменах в гимназию он вышел с круглыми пятерками.

В 1911 году, состоя корреспондентом газеты, Маршак совершил поездку на Ближний Восток.

Один из фундаторов крымской «Молодой Иудеи» — своеобразной смеси интеллектуальной и рабочей сионистской организации, — он пережил в Палестине экстаз паломника, одержимого образами великих пращуров:

Не плиты предков гробовые меня пленяли стариной:
Восстав из праха, Иеремия стоял в деревне предо мной.

В Иерусалиме, однако, он был поначалу смущен будничной обстановкой: обычный торг на площадях, открытые харчевни, восточные напевы, караваны, идущие один за другим в древний город.

Но недолгим было его смущение. «…Пусть виденья жизни бренной закрыли прошлое, как дым», неизменны остались, как тысячелетия назад, холмы Иерусалима:

Во все века, в любой одежде
Родной, святой Иерусалим
Пребудет тот же, что и прежде,
Как твердь небесная над ним.

На старости лет, незадолго до смерти, чуть не в последние дни, когда едва доставало сил, чтобы сделать вдох, он, как в давние годы, просил своих близких, чтоб ему рассказывали о главном: о рукописях из пещер у Мертвого моря, о святой земле его пращуров, об Иерусалиме.

Буква Р С. Кирсанов

В детские годы он картавил. Дефект весьма распространенный среди детей. Но картавость картавости рознь. Один картавит, и про него говорят: смотри, какой барчук растет, букву «р» произносит, будто француз какой-нибудь. А другой картавит так, что сразу видно, никакой он не барчук, про французов и французское грассирующее «р» не имеет ни малейшего представления, а картавит по той причине, что рос в семье, где картавое «р» стало родовым признаком.

Этот дефект, не Бог весть какой серьезный, мог, однако, быть источником тяжких сердечных мук, ежели этакий картавый мальчик попадал в среду, где, кроме евреев, были еще и неевреи, причем из числа тех, чьи папы состояли в рядах знаменитого до революции «Союза Михаила Архангела», а проще говоря, в рядах черной сотни.

Поэт Семен Исаакович Кирсанов детство и юность провел под мучительным гнетом картавого «р». И впоследствии он написал об этом стихи, которые так и назывались — «Буква Р»:

Если
были
         вы картавы —
значит,
знали
         муки рта вы!
………………
Не раскрываю
      рта я,
и исхудал,
         картавя!

Писал стихи:

«О Русь! О Русь!»
Произносил:
— О Гусь, о Гусь! —
И приходил на зов —
         о грусть! —
соседский гусь,
         картавый гусь…

Ну, насчет гуся поэт, конечно, просто присочинил, потому что гусю безразлично, как иудейский мальчик, виршеплет, которому до зарезу хочется писать стихи про Русь, произносит это слово — Русь. А вот товарищам его, однокашникам, с которыми он тогда учился во 2-й имени императора Николая II гимназии в городе Одессе, было совсем не безразлично: