Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе

Если бы я верил в Бога,
Я сказал бы в эту ночь:
— Боже, Боже, как убого
Все, чем можешь ты помочь!

Бог, когда-то всемогущий,

Как ты немощен и вял!
Разве так в Синайской куще
Этот пламень бушевал?

И — как закономерный вывод из этого манифеста — надменная декларация: «Сам я справлюсь, без Синая, с жизнью жаркою моей».

Но в том-то и коварство поэтического дара, что, требуя выхода, он находит способ, вопреки воле своего носителя, заявить себя, истинного. И поэт, пусть и отвергая Бога, будет снова и снова полемизировать с ним, и этой своей полемикой — «Карает Бог за богоборчество»! («Кара») — он воспоет хвалу Творцу, утверждая бессмертие души в виршах под богопротивным титлом «Ни благодати, ни благодарности»:

Что ж, попрощаюсь с вами и улягусь
В сырой земле на долгий срок…
Все что угодно, только бы не благость,
Не благодушье этих строк!

Трудись, труби во все рога, Природа,

Рогатки ветхие круша!
Любым глотком земного кислорода
За жизнь цепляется душа.

Растет она, привыкшая к страданьям,

Костром цветет сторожевым,
Обвенчанная с целым мирозданьем,
Как полагается живым.

Умирая, великий праведник, Гаон из Вильны, произнес вещие слова: «Как тяжко расставаться с этим миром действия, где… благочестивый человек зрит Шехину (Божье присутствие). Где сможем мы найти подобное в мире душ?..»

Поэт Антокольский, хотя всю жизнь похвалялся своим безбожием, прежде чем уйти навсегда из этого мира, скорбит о нем так же, как скорбели его соплеменники-праведники, и образ Тени из великой книги праотцов водит его дряхлеющей рукой:

Прости мне, Тень, которой на свету
Не видно, да и места не осталось!
Прощай, тысячелетняя усталость,
Скользящая бесследно в пустоту!

Государственный лауреат, кавалер разных орденов, обладатель премий и грамот, верно послуживший отечеству и партии, хоть, случалось, и журили его, пройдя библейские семьдесят лет и еще два года сверх, уже в преддверии вечности, он отмечал здесь, на Земле, как день траура, день своего рождения:

Мне исполнилось семьдесят два.
Что тут скажешь, ни много, ни мало.
Много дров моя жизнь наломала.
 Мало жгла, — отсырели дрова.

Побрела она дальше упрямо,

Воплощается в дождь и туман,
Не вмещается в длинный роман,
Разве только в короткую драму…

«Не дай уклониться сердцу моему к словам лукавым для извинения дел греховных…»

Поздно. Поздно раскаяние твое, поэт.

Впрочем, кому ведом высший замысел: не потомкам ли, по близости кровного родства, твои заблуждения — в назидание?

Миф, которого еще не сложили Б. Лапин

27 декабря 1927 года индийская газета «Аллахабад ньюс» поместила статью под заголовком «У истоков Инда». В этой статье английский чиновник описывал свою встречу в Бальтите с каким-то русским, которого он рисовал как «угрюмого широкоплечего детину славянско-монгольского типа, с низким лбом, грязной русой бородой и огромными кистями рук».

Далее автор излагал свои соображения, каким образом детина попал в Индию и каковы были его цели: «Это был любопытный экземпляр человека — этот шпион. Он мог служить прекрасным образцом коварства, с которым московские правители, верные политике натравливания туземцев на англичан, посылают к нам своих эмиссаров. Новое доказательство близорукости индийского правительства, глядящего сквозь пальцы на то, что делается… у подступов к нашему Пенджабу. Русский был захвачен в одном из горных поселков, куда он доставлял транспорт оружия, предназначавшийся для нападения на караван канджутского резидента… следующий в Пешавер. Привезенный в Бальтит, он пытался взбунтовать сипаев канджутского хана и, отправленный внутрь страны, исчез с дороги при весьма таинственных обстоятельствах…»