Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе

Едва воспев языческую Элладу, младшую современницу Израиля — «На каменных отрогах Пиерии / Водили музы первый хоровод… / Где не едят надломленного хлеба. / Где только мед, вино и молоко, / Скрипучий труд не омрачает неба, / И колесо вращается легко», — Осип возвращается к своим, где за века, за тысячелетия так перемешались все, что всякий акт меж ними — в желтизне их сумрака! — кровосмесительный акт:

Вернись в смесительное лоно,
Откуда, Лия, ты пришла,
За то, что солнцу Илиона
Ты желтый сумрак предпочла.

Иди, никто тебя не тронет,

На грудь отца в глухую ночь
Пускай главу свою уронит
Кровосмесительница-дочь.

Но роковая перемена

В тебе исполниться должна:
Ты будешь Лия — не Елена —
Не потому наречена,

Что царской крови тяжелее

Струиться в жилах, чем другой —
Нет, ты полюбишь иудея,
Исчезнешь в нем — и Бог с тобой.

Надежда Мандельштам утверждает, что стихи эти про нее. После первой майской ночи девятнадцатого года в Киеве, когда они с Осей тут же — «физиологическая удача», по ее словам, — и сошлись, последовала разлука в полтора года. Тем не менее стихи — они написаны в двадцатом году в Крыму — утверждает она, про нее, хотя поначалу Мандельштам и сам не понимал, про кого они.

Но, в конце концов, какое нам дело до этого: физиологическая удача так физиологическая удача, с ней так с ней. Нас интересует другое: мощнейший родник еврейства, который в Осиной душе, во всем его библейском теле ударил с такой силой — именно в Крыму, «где обрывается Россия над морем черным и глухим», где пахнет уже Левантом, где с эллинских еще времен стояли иудейская Кафа и жидовский город Чифуткале! — что затмил солнце Илиона.

Уточним: Лия не была кровосмесительница-дочь. Лия была старшей сестрой прекрасной Рахили, за которую Иаков служил их отцу Лавану семь лет и еще раз семь, ибо, сказал Лаван, «в нашем месте так не делают, чтобы младшую выдать прежде старшей». Кровосмесительницами были дочери Лота, которого Господь выслал из среды истребления, когда ниспровергал Содом и Гоморру. Это они, когда не стало мужчин, чтобы продолжать род, напоили отца своего вином и понесли от него. И продолжали они род не Авраама, хотя Лот был ему племянником, а положили начало моавитянам и аммонитянам.

Осип Мандельштам, который сам про себя рассказывал, что ребенком в одну кучу сбросил рвань Моисеевой мудрости и свою древнееврейскую азбуку, мог запамятовать эти мелочи из Святого Письма. Запамятовать не штука. Но, ответьте, куда девать наследственную гордость потомка патриархов и царей: не он ли, этот потомок, чувствует, «что царской крови тяжелее струиться в жилах, чем другой», не он ли знает наперед, что Лия — неважно, была она в жизни киевской еврейкой Надей Хазиной или кем-то еще — полюбит иудея и растворится, исчезнет в нем! Он — кто же еще! — даром что окропился методистскою водой, Осип Мандельштам.

В Крыму — «О средиземный радостный зверинец!» — Ося чувствовал себя как рыба в воде:

Идем туда, где разные науки,
И ремесло — шашлык и чебуреки,
Где вывеска, изображая брюки,
Дает понятье нам о человеке.

Мужской сюртук — без головы стремленье,

Цирюльника летающая скрипка
И месмерический утюг — явленье
Небесных прачек — тяжести улыбка.

Если убрать шашлыки и чебуреки, это же чистый Шагалов Витебск — и в деталях, и, главное, по настрою. В Феодосии — она же Кафа, она же Пантикапей, где боспорские евреи хоронили своих родичей и ставили им каменные надгробия еще во времена Второго Храма — «у Осипа Эмильевича, — рассказывает Эренбург, — было… много знакомых: либеральные адвокаты, еврейские купцы, любители литературы, начинающие поэты, портовые служащие».

Что на юге тогдашней России «либеральные адвокаты, любители литературы, начинающие поэты» были по преимуществу одного кодла с еврейскими купцами, объяснять нет надобности.

Ах, что говорить: Крым — это Крым! Кабы вздорная баба с Подола не опознала в Осе киевского комиссара — белые чуть не поставили Осю к стенке — кейфовать бы ему в Крыму да кейфовать.

Но судьба метнула его на север, в Петрополь, и в том же двадцатом году — вдали от боспорской Кафы — Осип вновь запел горлом: