Кайнокъ

А Брюсов продолжал страдать, и уже не только от кашля, но и от сознания своей бесполезности, враждебности делу Корнея, потому что в ночной тишине, казалось, и впрямь кашель его содрогал горы от горизонта до горизонта и на много метров вглубь. Чтобы не будить, не волновать тишину, Геннадий Львович тоже накинул на голову брезентовый плащ, укутал лицо, чтобы ловить, глушить, гасить в мягком потертом брезенте непрерывные к-к-к-к…

«Какая незадача, — думал он. — Если я уйду утром, он останется совсем один… Если я останусь, вся работа… Поиск потеряет половину надежды… Надежду на успех… На внезапность и успех».

И так, и так получалось плохо.

«А если девушки вернулись? — Это была прекрасная мысль. — Не могут же они неделю… Отсюда, если верить Корнею Павловичу, есть несколько выходов… А мы не узнаем…»

Вспомнил, как впервые вошел в отдел милиции, как приятно обрадовался виду девчат. Молодые, опрятные, они были непосредственны, как бывают непосредственны и беззаботны дети… Последние дни в глазах их появилась озабоченность, в словах деловая краткость. Он, Брюсов, не знал всех их забот. Но он был взрослым наблюдательным человеком. Он догадывался, что какая-то беда свалилась на них… А потом этот… шофер… Якитов… Ударцев… Жатки…

Что-то очень страшное происходило вокруг. Очень!..

Размышляя, он вдруг заметил, что кашель немного отпустил его. Он отнял плащ от лица, вдохнул свежего, прохладного, как родниковая вода, воздуха и сразу ощутил горлом щекочущую сухость.

«Опять? — растерялся он и припомнил, как почти год назад под тем неизвестным хутором восточнее Харькова отступал он с бойцами через горелое поле, задыхался в желтоватом ядовитом дыму, а шедший сбоку боец советовал накрыть лицо мокрой тряпкой. — Ох, как тогда царапало!.. Спасу не было. Лучше было смерть принять».

Туже замотав лицо, он с трудом протягивал воздух, но не испытывал того панического состояния, которое сопровождало затяжные приступы кашля. Прислонившись спиной к прохладному камню, он вслушивался в ночь, точно ожидая ответных на его кашель звуков, оклика или шагов, мысленно перебирал последние события, к которым Пирогов приобщал его.

«Не испытывает ли он меня, чтоб сделать официальное предложение? А что! Как он говорил? „Экий постовой!“ Намекал?.. Да ну. Какой из меня сотрудник. Просто, когда выбирать не из кого…»

Если бы перед войной ему сказали, что он будет ходить на настоящие опасные дела с начальником НКВД, он не поверил бы.

Он был мирным клубным худруком и хотел оставаться им до конца дней своих, потому что умел работать и радоваться маленьким удачам самодеятельных актеров, много читал, собирал открытки с видами городов. Его комната была завешана вырезками из журналов. У него был свой мир, в котором он жил неторопливо и спокойно и который оберегал даже от женщин.

И вот сидит он на горе, держится за тяжелую винтовку, придется, так и поднимет ее, как под Харьковом. Новые времена, новые люди. И он, Брюсов, тоже новый. Во сто крат решительней, чем был раньше.

Ему почудился тревожный шорох. Распахнув плащ, он высунулся из-под него. Прохладный воздух приятно окатил взопревшее лицо. И тотчас в гортани на уровне ключиц тонко кольнуло, и множество таких укусов побежало вверх — к небу и языку.

Да что ж ото такое?

Он в третий раз набросил сверху плащ, прокашлялся. Подумал: тоже — охранник, спрятал голову, как страус… В последнее время он стал привыкать к нормальному человеческому состоянию. Со дня поселения в милицейской «келье» он только дважды, и то в первые ночи, испытывал приступы кашля и удушья. Они были немного не такие, как всегда… Он это понял потом. А сначала просто неблагодарно обрадовался случаю.

Позже к нему несколько раз подкрадывалась знакомая тошнота, сбивалось дыхание, но это скорее походило на приступ малокровия, нежели на астму.

И вот она вернулась с каким-то новым оттенком.

«Но разве не так было под Харьковом? Будто кипятком… Крупным наждаком по больному пересохшему горлу… Там это, помнится, был дым…»

Долго сидел он, боясь пошевелиться, чтоб не разбудить притихший кашель. Одиночество никогда особенно не угнетало его, и он предавался самым неожиданным мыслям и воспоминаниям.

Ночь перевалила за половину, пошла на убыль. Похолодало. Задранный на голову плащ не прикрывал ног. Брюсов взглянул одним глазком на небо и увидел плотную ровную синеву. Такую синеву он видел, когда дежурил близ кладбища. Примерно за два часа до рассвета небо над головой, оставаясь темным, вдруг начало излучать из своих глубин невидимый свет. Странное, необычное было это состояние в природе.

По договоренности надо было будить Пирогова.

«Но если он отправит меня домой, у него не останется никаких шансов отдохнуть в ближайшее время, — рассудил Брюсов, радуясь своей находчивости. — Пусть же он хоть выспится».

Корней Павлович сам проснулся, сбросил одеяло. Уже было почти светло.

— Что же вы? — спросил с укоризною.

— Не мешайте эксперименту, — отозвался Геннадий Львович, водя носом вдоль по долине, лежащей у подножия их «горки». — Вы можете мне объяснить — не царапает совсем!

— Вы о чем?