Кайноzой

Я укоризненно посмотрел на него. Петя Мшанин отвёл глаза.

– Ну дайте чего-нибудь… – сказал он. – Только небольшое.

– Держи, – я протянул ему первую попавшуюся книгу. – Там картинки, втянешься.

Это оказались «Сто лет одиночества» и картинок в них не было. Но, как ни странно, юный Петя вчитался и не выпускал книгу из рук, пока мы не остановились вблизи первого блокпоста питерского Периметра.

А я вначале открыл на смартфоне служебный мессенджер и написал краткий отчёт Маркину. Потом достал из кармана бумажку с телефоном дружелюбного человека Андрея, с которым познакомился в «Пене дней». Некоторое время смотрел на номер. Потом набрал его. Сработал автоответчик, что меня даже обрадовало. Я так же коротко, как и в отчёте начальнику, сообщил о происшествии на заброшенных дачах.

Если таинственный «Круг» сам причастен к произошедшему – то ничего нового они не узнают. Если нет – я чуть-чуть повышу свою значимость и укреплю наше хрупкое и сомнительное сотрудничество.

Глава седьмая. Наказание и преступление

Я ждал Найда возле станции метро «Пушкинская». Он позвонил, когда я ехал на автобусе в центр от питерского Периметра и спросил, ждать ли ему машину. Пришлось сказать, что водитель приболел и договориться встретиться у метро.

Близился вечер, и Питер плавно переходил в своё вечерне-расслабленное состояние. Открывались кафешки, на открытых площадках загорались инфракрасные лампы, на улицах появлялось всё больше молодёжи – причём не только кваzи, но и нормальной, живой. Компании почти все были смешанные. Вот три живых парня и мертвец. Вот два кваzи и живая девушка. А вот группа молодёжи, где и не угадаешь, кто есть кто, – лица подкрашены в серовато-голубой у живых, выбелены у мёртвых, стрижки одинаково небрежные. Полное торжество толерантности. Жизнь и смерть гуляют под ручку по улицам столицы мёртвых.

Я подумал, что это в итоге оказалось совсем не так плохо, как могло быть. И дело не в том, что Катастрофа прошла самым странным и мирным образом, как она только могла пройти, что улицы городов не превратились в руины, в которых хищные мертвяки охотятся за немногими выжившими. Без всякой Катастрофы всё могло быть плохо. Человечество упорно шло к самоуничтожению – ломало существующие и рабочие социальные модели, придумывая взамен немыслимые и нежизнеспособные, создавало всё новые и новые средства массового уничтожения, конфликтовало, воевало, боролось с плохим – развивая и популяризируя его, поддерживало хорошее – давя и дискредитируя. Всё шло вразнос. Восставшие оказались мёртвой водой, уничтожившей то, что требовалось уничтожить, кваzи стали живой водой, запустившей новое развитие. Конечно, если тебя самого не угораздило попасть в эту мясорубку. Но ведь так, наверное, бывает при любом социальном катаклизме. При революциях, крушении и становлении империй, возникновении новых религий, даже при промышленном перевороте. Всегда мир сгорал и рушился, погребая ни в чём не повинных неудачников под своими обломками – а потом вставал из руин и пепла, благообразный и привлекательный. Кого нынче волнует судьба помирающего с голода луддита или язычника, не принявшего христианство? Да никого. Победитель получает всё, в том числе и право переписать историю на свой вкус. Если спросить этих молодых ребят, выросших уже после Катастрофы, хотят ли они, чтобы всё было «как раньше», что они ответят?

Пальцем у виска покрутят.

Мир адаптировался.

Жизнь после смерти, да ещё и доказанная, гарантированная, – это очень сильный довод. А кваzи – слишком славные ребята, чтобы представить мир без них.

– Пап?

Найд выскочил из толпы, валящей из метро, подбежал ко мне, придерживая болтающийся на одном плече ранец.

– Что-то случилось? – он заглянул мне в глаза.

Я махнул рукой.

– Да ерунда. Думаю о жизни. Почему ты до Пушкинской ехал?

– О жизни – это хорошо, – решил Найд. – Я провожал… приятеля. Не люблю провожать, но надо было.

– Пошли, – согласился я. – Я тоже не люблю проводы.

Найд хмыкнул, мы двинулись от метро в сторону дома.

– Папа, Пушкин был хороший поэт?

– Да. Неужели его не проходят в школе?

– Проходят. Но он как бы главный поэт, а главный и лучший – это разное. А ты как считаешь? Кто лучший?

– Пушкин.

– Ну а серьёзно?

– Мне Маяковский нравится. И Симонов, конечно. Фамилия обязывает.

– Думаешь, они хорошие поэты?

Я пожал плечами. Остановился и нравоучительно произнёс:

Для веселия
    планета наша
        мало оборудована.
Надо
    вырвать
        радость
            у грядущих дней.
В этой жизни
    помереть
        не трудно.
Сделать жизнь
    значительно трудней[5].

Найд неуверенно кивнул. Я продолжил:

Ты слышишь меня, я верю:
Смертью таких не взять.
Держись, мой мальчик: на свете
Два раза не умирать…[6]

Найд быстро сказал:

– Не надо дальше. Я это стихотворение знаю, оно грустное… Пошли.