Каюсь. Том Второй

-Оле-е-ег,прием,- шутливо помахала рукой племянница перед моими глазами. -Прости, Олька, задумался, - натянуто улыбнувшись, вышел я из оцепенения, в которое меня повергла встреча с Чайкой. Увидеть женщину, что разрушила весь твой мир, когда уже думал, что никогда больше ваши пути не пересекутся - это как обнаружить несущийся на тебя поезд. Вся жизнь в одно мгновение пролетает перед глазами, кровь в венах стынет, а барьеры, что были выстроены нечеловеческими усилиями, сносит одним присутствием этой суки. Не знаю, как мне хватило сил сохранить невозмутимость. Когда перед глазами промелькнул знакомый силуэт, внутри все сжалось, скрутило в болезненном спазме. Я, конечно, к подобным флэшбэкам за полгода уже привык, поэтому постарался подавить ненужные эмоции, пока не понял, что это действительно она. В ту секунду меня будто парализовало. Время остановилось и казалось, ничего в мире не осталось, кроме нее. Впрочем, это было не ново. Все эти полгода были отравлены ей. Я пытался собрать себя заново: пытался залатать дыры в потрепанной душе, войти в привычную колею и придерживаться заведенного порядка, не забыть или что-то вычеркнуть, понимая, что это невозможно, а просто продолжать жить. И жизнь вроде 6ы была, но абсолютно, совершенно лишенная смысла. Что-то во мне умерло вместе с этими отношениями, перестало быть прежним. Но умерло не в один момент, это был долгий и мучительный процесс. Начался он со злости, выжигающей мой разум и все чувства, но к сожалению, этот огонь быстро погас, а на смену ему пришла нестерпимая боль, от которой я едва не свихнулся. Она, словно дикий зверь, разрывала меня на части. Я не мог ни спать, ни есть, ни чем-либо заниматься, стены дома давили на меня, все раздражало. В голове крутилась сотня мыслей и вопросов. Почему? Что сделал не так? Где ошибся? Как не заметил? Но сколько 6ы не анализировал, сколько 6ы не признавал, что и сам виноват во многом, а легче не становилось, ведь я искренни любил ее и пытался сделать счастливой. И самое страшное, что до сих пор люблю, несмотря ни на что. В этом и заключалась боль: не в унижении, ни в предательстве, ни в обиде, а в любви к ней. Именно поэтому я не смог остаться в стороне, когда узнал, что она в СИЗО, хоть самолюбие и разум вопили во всю глотку, чтобы не вмешивался в закономерный ход событийно чувства оказались сильнее меня. Мне не понаслышке известны тюремные порядки, поэтому я знал, что Чайка с ее дуростью там не выживет, хотя она более чем заслужила. Но сколько ночей не спорил сам с собой, приводя тысячу доводов, один перевешивал все - люблю ее, суку, больше жизни, а потому наперекор всему, как законченный придурок снова помчался вытаскивать из дерьма. И если честно, не жалею. Пусть она не заслужила ни сострадания, ни снисхождения, ни даже жалости, и возможно, ей 6ы только на пользу пошел столь жестокий урок, но не мог я иначе, не мог бросить ее на растерзание всяким ублюдочным мразям, ибо для меня, несмотря на все ее грехи, она навсегда останется маленькой девочкой, которую я должен оберегать и защищать. Чем-то настолько особенным, что будет гореть в моей груди всю оставшуюся жизнь, возвращаясь в мысли осенними рецидивами, вызывая свирепый, отчаянный голод души, с корнем оторванной от той, что дороже и любимей всего. И я знаю точно, что голод по ней не утихнет никогда, и никто не спасет меня из этого блокадного Ленинграда, оккупированного нестерпимой болью и проклятыми воспоминаниями. Чайка, будь она проклята, поселилась в моей душе и голове навечно. И как с первого дня начала наводить там свои порядки, так и продолжает. Наглая, порывистая, отчаянная, постоянно играющая со мной в разные игры, в которых сама же себе и проиграла, оставив мне в награду годовой запас депрессии и дикое одиночество. И вот сижу я, словно на опустевшей остановке, помеченный ею на всю оставшуюся жизнь и, как бездомный пёс заглядываю в глаза пытающихся приручить меня не тех женщин, понимая, что сколько не корми-всё не то. Ни одна не заменит, ни одна не поможет забыть. Впрочем, я даже и не пытался кого-то к себе подпустить ближе пожатия руки. Во-первых, не было ни сил, ни желания, во-вторых, плавали -знаем, а в третьих, просто противно и бессмысленно. Так что все это время я исключительно один, сократив до минимума всякое общение даже с семьей и друзьями, ни говоря уж о ком-то еще. Мне так проще, надоели обеспокоенные взгляды, шепотки за спиной да вообще все надоело. Как говорил Екклезиаст: « всё суета сует и томление духа. Единственное, чего мне все еще хотелось, так это наладить отношения с дочерью, но сколько я не бился, сколько не пытался, Олеся ни в какую не шла на контакт, что добавляло горечи в переполненную чашу. Впрочем, обиду своего ребенка я понимал также, как и то, что по-прежнему уже никогда не будет, полностью признавая вину и злясь как на себя, так и на Чайку. Поэтому, когда шок немного прошел, закономерно взбесился от ее появления. Как она вообще посмела показаться мне на глаза? Что за дебильная дерзость?! Как хватает смелости на что-то надеяться?! А то, что она надеется - очевидно. Не просто же так сюда заявилась да еще и, о чудо, одновременно со мной( надо узнать, что за гаденыш ее информирует). Я закипал, подобно котлу на огне, физически ощущая ее присутствие, кожей чувствуя эти ее взгляды, брошенные украдкой, вызывающие у меня презрение и еще больший гнев. В какой-то момент я не выдержал и повернулся, чтобы посмотреть в ее бессовестные, бл*дские глазищи.Посмотрел,и скрутило всего. Она сидела скрючившись, словно от невыносимой боли. До невозможности жалкая, раздавленная, будто пронесла на своих плечах всю тяжесть этого мира. Впрочем, так оно и было. Для двадцатилетней девочки она повидала слишком много всего, чего видеть не следует. Но кто ей виноват?