Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне

Такова была среда, в которой была сформулирована философия Канта (1724–1804), которого кайзер однажды назвал «нашим величайшим мыслителем» (хотя можно поспорить, прав ли он был, добавив еще и прилагательное «самый понятный»). Кант, у которого были проблемы с властями, пытался примирить в обстоятельствах, существовавших в Пруссии восемнадцатого века, родственные понятия «свобода» и «порядок», а в области знаний он хотел примирить свободу с всеобщей причинной связью, обусловленностью, которую видел в природе. Он утверждал, что главным фактором, отличавшим человека от животного, является его интуитивное осознание внутреннего морального закона. Человеческое поведение следует оценивать не по природе и последствиям его действий, а по лежащим в их основе мотивам. Действие морально, если оно мотивировано причиной. Проверка такой мотивации – может ли принцип, заключенный в действии, иметь всеобщее применение. Если лежащий в основе принцип может иметь такое применение, значит, сам акт является абсолютно незаинтересованным, а таковыми должны быть все моральные акты. «Категорический императив» – принуждение к действию без каких-либо условий. Человек всегда должен вести себя так, чтобы его действия могли стать основой для всеобщего закона. Симпатия и сострадание должны исключаться, как мотив морального действа. Человек должен стремиться к идее нравственно совершенного закона. В этом, по Канту, состоит добродетель, которая коренится исключительно в незаинтересованном действии, ориентированном на всеобщее благо. Возможно, отправной точкой мышления Канта была его ненависть к тирании. Но в попытке сделать внешних тиранов ненужными индивид должен был взвалить на себя еще более строгий кодекс, чем король Пруссии взваливал на своих подданных. Свобода человека – это способность преодолевать природные склонности, борьба с личным эгоизмом.

По Канту, сопротивление государству может считаться оправданным, если в принципах государства отсутствует всеобщее применение. Осталось только перенести место разума от индивидуального сознания к сообществу, как это сделал Гегель (1770–1831), и мир оказался перед парадоксом: только в покорности государству индивид может быть по-настоящему свободен. Возможно, из-за того, что западноевропейские правительства были в целом сильными и прочными, политические теоретики стремились подчеркнуть свободу и права индивидов. В Центральной и Восточной Европе, где необходимость в сильном правительстве была видна, как говорится, невооруженным глазом, предпочтение отдавалось порядку и правам государства.

Понятно, что возвышение прав индивидов за счет власти правительства ведет к эгоизму и анархии, а возвышение власти государства без учета прав индивидов – к деспотизму и несправедливости. Идею установления равновесия между ними легче сформулировать, чем исполнить. Равновесия можно достичь вербально, заявив, что высшая свобода заключается в подчинении закону, как воплощению разума, и что социальная свобода является составной частью, а не сдерживающим фактором силы государства. Но эта формула весьма коварна (особенно когда она выражена языком, трудным для понимания простым человеком) и на практике имеет тенденцию отклоняться в одном из двух направлений. Или существующий закон подвергается нападкам от имени свободы, как ощутимо неадекватное воплощение разума. Или требуется покорность – от имени разума – закону, приравненному к текущим требованиям правительства, даже когда это делается за счет индивидов. Оба отклонения имели место в Германии в девятнадцатом веке. Главный поток мыслей постоянно склонялся некритическому утверждению правильности того, что происходит; противники status quo, которым мешало отсутствие политического опыта, доводили требование свободы до абсурда.

Французская революция и ее последствия