Как блудный муж по грибы ходил

Вскоре Каракозин сдал свою квартиру за триста долларов в месяц и переехал к Борису Исааковичу. На эти деньги они и жили. Башмаков иногда захаживал к ним в гости. Чаще всего Борис Исаакович сидел в кабинете, изредка выходя в просторную гостиную и благосклонно взирая на то, что в ней происходит. А происходили в ней вещи пречудесные. Гостиная была оборудована под штаб партии Революционной Справедливости. В комнате крепко пахло теплой марганцовкой – это Джедай размножал на ксероксе листовки к очередному митингу. Ксерокс купили, продав орден Белого орла. Как раз в ту пору появилось много публикаций о польских офицерах, расстрелянных в Катыни. Борис Исаакович был абсолютно уверен в том, что расстреляли их немцы, а не наши, и очень негодовал по поводу публикаций польских историков:

– Они бы лучше вспомнили, сколько Пилсудский красноармейцев в лагерях сгноил!

Квартира генерала стала центром бурной политической жизни. Время от времени раздавался звонок – и в гостиной появлялся очередной народный мститель. Войдя в уставленную книгами и антиквариатом гостиную, он, конечно, робел, а обнаружив под ногами наборный паркет, бросался в прихожую снимать ботинки. Но как справедливо заметил кто-то из мудрых, снятие одной проблемы лишь открывает взору проблему новую. Пришедший начинал мучиться несвежестью или даже дырявостью своих носков. Торопливо схватив пачку листовок и получив информацию о предстоящем митинге, он убегал в массы.

Борис Исаакович и Каракозин не пропускали ни одного стоящего митинга или какого-нибудь народного вече. Генерал уже вполне окреп и появлялся в рядах протестующих, в зависимости от сезона, или в шинели с золотыми веточками в петлицах, или в том самом кителе, из-за которого пережил сердечный приступ. Джедай завел специальный флаг с серпом и молотом на свинчивающемся металлическом древке, а также складной картонный плакат со стихами собственного сочинения:

Напрасно радуешься, сэр, —
Мы восстановим СССР!

Стихи сопровождались рисунком, тоже выполненным Каракозиным: зубасто, совершенно по-крокодильски, улыбающийся американец в полосатых штанах и цилиндре кроит ножницами карту Советского Союза.

У Бориса же Исааковича для демонстраций имелся небольшой портрет Сталина. Генерал и Джедай, как говорится, нашли друг друга, но иногда спорили о методах борьбы. Каракозин был за немедленное вооруженное восстание против антинародного режима, а Борис Исаакович – за шествия, гражданское неповиновение, забастовки и как результат – передачу власти до выборов нового президента Верховному Совету…

Как-то раз они потащили с собой Башмакова на народное вече, бушевавшее на Манежной площади, еще не застроенной, не утыканной бронзовым церетелиевским зверьем. Олег Трудович сдуру нацепил нежно-палевую замшевую куртку, недавно купленную Катей, и ловил на себе косые взгляды плохо одетых и злых людей. Трибуна, украшенная кумачом, еще пустовала. Большие алюминиевые репродукторы, установленные на автобусе, оглушительно бубнили «Марш энтузиастов».

Борис Исаакович был в генеральской шинели, а Каракозин – в своем вечном джинсовом костюме. Вступив на тропу политической борьбы, он отпустил бородку, отрастил длинные волосы, схваченные особой узорчатой повязкой. Узор назывался посолонью. Джедай вообще в это время увлекся славянским язычеством и постоянно вступал в споры с монархистами, стыдившими его за красный флаг. В ответ он доказывал, что русские всегда уважали красный цвет и громили ворогов под червонными стягами. Свидетелем одного такого спора и стал Башмаков. Каракозин сцепился с казаком, одетым в мундир явно домашнего производства.

– Значит, говоришь, Митрий Донской под красным флагом, как Чапаев, воевал? Допустим… – поигрывая самодельной нагайкой, строго молвил казак.

– Ты извини, служивый, я в погонах ваших не очень разбираюсь. Ты кто по званию? – уточнил Джедай.

– Разрешите представиться: есаул Гречко, заместитель краснопролетарского районного атамана по связям с общественностью. А ты кто таков?

– Член политсовета партии Революционной Справедливости.

– Любо. Добрая партия. А серп с молотом тебе на что?

– А чем тебе, служивый, серп и молот не нравятся?

– А вот и не нравятся. Зачем тебе, русскому, как я наблюдаю, человеку, – говоря это, казак покосился на Бориса Исааковича, – значки масонские?!

– Дурак ты, ваше благородие! Золотой молот с серпом славянскому вождю Таргитаю с неба упали.

– С неба? Ну-ну… – Есаул Гречко снова внимательно посмотрел на Бориса Исааковича, усмехнулся и затерялся в толпе.

Музыка исчезла в площадном гуле. На трибуне, устроенной из грузовика с высокими бортами, начали появляться люди. Башмаков узнал лысого Зюганова, шевелюристого Бабурина, вечно хмурого Илью Константинова… Зюганов подошел к микрофону и заговорил, но ничего не было слышно. Толпа взволновалась.

– Провокация! – побежало по рядам. – Сволочи, ельциноиды трепаные, специально отключили микрофоны…

На ступеньках гостиницы «Москва» началось какое-то угрожающее движение, демонстранты, крича «Долой!», накатились на цепь омоновцев.