Как блудный муж по грибы ходил

В середине 90-х, после «Демгородка», я решил реализовать сюжет, который болтался в моей пассивной литературной памяти чуть ли не с начала 80-х. История такова: мужик, задумавший сбежать от жены к любовнице, собирает вещички и невольно вспоминает прожитое – хорошее и плохое. Обычное дело, ведь вещи – это запечатленная жизнь. Недаром их называют «пожитками». По первоначальному замыслу воспоминания в конце концов так растрогали беглеца, что он решил остаться в семье, более того – отправился на кухню, чтобы к возвращению супруги с работы приготовить романтический ужин. Вот такая незамысловатая история. Но первичный сюжет отличается от окончательного произведения примерно так же, как яйцеклетка от взрослой дочери, одетой в свадебное платье.

Постепенно рассказ преобразовался в повесть, а та стремительно распространилась в роман, даже в семейную сагу, вобравшую в себя, кроме конкретной адюльтерной ситуации, историю нескольких поколений семьи Башмаковых да еще и судьбу страны за последние тридцать лет. К концу работы я вдруг понял, что пишу, простите за некорректность сравнения, свой «Тихий Дон». Только между двумя женщинами мечется не пассионарный Григорий Мелихов, а слабовольный «Тапочкин». И герои подхвачены не кровавыми вихрями русской революции начала века, а мусорными ветрами буржуазной реставрации конца XX столетия.

Кстати, такая глобализация замысла закономерна: чтобы понять, почему к середине 1990-х, в разгар безбашенного российского капитализма, мой герой превратился в «эскейпера», надо знать, как он жил в системе советских ценностей, с кем дружил, к чему стремился… А «эскейпер», как читатель уже понял, есть человек, избегающий принятия любых ответственных решений и движущийся по жизни, как бумажный кораблик в ручье. Но почему, спросите вы, автора так заинтересовал именно этот человеческий тип – «эскейпер»? Не современный, скажем, Павка Корчагин – отважный Рыцарь Джедай, гибнущий в горящем Белом доме, но так и оставшийся всего лишь персонажем второго плана. А потому что не Джедаи, а Тапочкины определили участь нашего Отечества в конце XX века. Люди, не способные принимать решения, есть всегда, но если их количество в социуме переходит некую опасную черту, общество становится безвольным и бессильным перед вызовами времени. Не случайно, конечно, и на вершину политической власти вынесло тогда эскейпера и геополитического клоуна Горбачева, который, в отличие от моего Башмакова, оказался вдобавок глуп и непорядочен. Еще неслучайнее и другое: вокруг не нашлось никого, даже среди бравых военных, кто попросту свернул бы ему шею, хотя большинство отлично понимали, куда он тащит страну. Единственный, кто смог вышибить Горби из политики, – это дуболом Ельцин, умевший брать на себя ответственность и принимать решения. Но то была ответственность и решительность пьяного водилы «КамАЗа». Остальное известно…

Читателю, наверное, интересно будет узнать, что я довольно долго мучился с концовкой романа. Их было несколько. И я склонялся к довольно необычной развязке: Тапочкин, не способный выбрать между женой и любовницей, от безысходности превращался… в каллихтового сомика, который, собственно, ради этого и появился в романе. Кстати, увлечение Башмакова рыбками я описывал с удовольствием и знанием дела: в детстве и отрочестве аквариумоводство было моей страстью, я регулярно ездил на Птичий рынок, заводил экзотические породы рыбок. Однажды я не сменил вовремя воду, а когда вернулся из пионерского лагеря, обнаружил: вода испортилась, аквариум затинился, а все мои рыбки сдохли. Все, кроме трех каллихтовых сомиков. Вот и Вета с Катей, войдя в опустевшую квартиру, обнаруживают аквариум с грустноглазой рыбкой и никак не могут понять, куда же девался их горячо любимый муж-любовник, а он печально смотрит из-за кустика валлиснерии и ничего уже не может им объяснить. И это к лучшему…

Однако, все обдумав, я решил: такая развязка больше подходит писателю-мистику, а мне, реалисту, хоть и гротескному, не подобает выпутывать героя из сложной жизненной ситуации сверхъестественным способом в духе Гофмана и Кафки. Я как-то уже ссылался на слова моего учителя Владимира Соколова: «Стиль у автора появляется не тогда, когда он знает, как должен писать, а когда он понимает, как писать не должен». И я оставил Тапочкина, сорвавшегося с балкона, висеть между небом и землей, чем, собственно, он и занимался (в переносном смысле) всю жизнь.