Как бы нам расстаться

Я не раскрывала рта, уставившись на лестницу, ведущую наверх, в спальню. В другой ситуации я бы начала визжать и орать по поводу этого «вреда», но в тот момент мозги у меня совершенно не работали из-за помпонов.

— Ну и видок у тебя! — продолжала мама. — Таскалась, наверное, по всему городу. Перед людьми стыдно — опять будут говорить…

Люди говорили, что правда, то правда. Говорили о маме: о том, как она ходит в продовольственный магазин за печеньем. И о папе: о том, как он ходит на почту к Долорес. Обо мне пока не говорили. Я еще не сделала ничего хотя бы наполовину такого же занимательного, как мама или папа.

— Спокойной ночи, мам, — сказала я, не давая ей времени на то, чтобы хорошенько завестись.

— Когда-нибудь ты пожалеешь, что не слушала меня, — ответила мама. — Когда забеременеешь и будешь думать, куда же это он подевался, твой красавчик.

У себя наверху я сдернула крышечку с банки колы и уставилась в окно. Еще до того, как я прикончила газировку, в стекло ударился камешек. Я подождала. Еще камешек, еще… Я все ждала. Может быть, я хотела немного помучить его, заставить поволноваться, почему я не выглядываю.

А ведь он мог просто подойти к двери и спросить, дома ли я. Несмотря на свои слова, мама разрешила бы ему войти и посидеть со мной (если только мы останемся внизу, а она будет поблизости). Но как-то в одном из фильмов, которые показывают в субботу вечером, мы увидели, как бросают камешки в окно, и решили, что теперь это будет нашим единственным способом общения. Нашим тайным способом. Как то секретное рукопожатие, которым, как принято считать, обмениваются масоны.

Я толкнула створку и открыла окно.

— Ну?

— Ну. — В свете, падавшем из окна, я видела, что лицо у него красное. Но не знала, из-за Морган это или из-за того, что он нагибался, подбирая камешки.

Подняв голову, он откинул волосы с глаз. И я решила простить его, хотя он и оказался таким же тупым, как все эти уроды. Именно из-за этого меня всю внутри корежило: как оказалось, мой лучший друг — урод.

Я перекинула ногу через подоконник и потянулась к ближайшей ко мне ветке дерева. Когда я хорошо ухвачусь за что-нибудь, то могу долго-долго висеть на руках. Ветка клонилась и клонилась вниз до тех пор, пока я не оказалась в четырех футах от земли. Тогда я отпустила ее и спрыгнула рядом с Джоной. Глаза у него были закрыты.

— Я внизу, — сказала я.

Его глаза открылись. Он не мог смотреть, как я это делаю: я не выношу катания на карусели, а Джона не выносит высоты.

Я понюхала воздух.

— От тебя несет Морган, — сказала я ему. — Вы что, проводили эксперимент по физиологии? — И я коротко рассмеялась, чтобы он понял, что мне это безразлично.

Он посмотрел на меня и нахмурился, как обычно — чуть-чуть. Я знаю, когда он хмурится, хотя могу этого и не видеть. Уголки глаз у него сужаются, как когда он улыбается, но по-другому, и лоб морщится. Насчет лба можно только догадываться, потому что он у него всегда закрыт черными волосами.

— Может, это и был эксперимент, — сказал он, — но только она об этом не знала.

— Что, даже не заметила? — спросила я.

— Да пошла ты, — ответил он, такой взрослый и безразличный, пахнущий потом Морган. Затем он достал пачку сигарет.

— Это она тебе дала? — спросила я опять.

— Нет. Вот, возьми — Он щелкнул по пачке и протянул мне сигарету.

Я взяла.

— Разве не с ней ты должен вот так стоять?

— Я же стою с тобой, — ответил Джонз.

Я выпускаю облачко дыма, которое сливается с клубами под потолком. Джонз смотрит на меня. По морщинкам вокруг глаз я догадываюсь, что он вспоминает о том же, о чем и я.

Глава 2

Но пока мы еще не погрузились в сентиментальные воспоминания, звонит мой сотовый телефон. Джонз подмигивает, и я тушу сигарету и роюсь в пальто в поисках телефона.

— Я хочу уйти, — произносит женский голос, но говорит он это в тот момент, когда Майк — владелец и бармен Клуба — ставит какую-то песню Джимми Хендрикса. Это означает, что Майк и его теперешняя девчонка вконец разругались. Когда все хорошо, Майк крутит блюзы. А когда плохо, то звучит «По всей сторожевой башне».

— Подождите минуту, — говорю я в телефон. — Я сейчас вернусь, — говорю я Джонзу. — Похоже, это Джина.

На улице ветер сразу же выдувает из меня весь дым и никотиновую одурь. Я прижимаюсь спиной к стене и засовываю свободную руку под мышку, чтобы не замерзла.

— Джина? — спрашиваю я. — Теперь я слышу.

— Я хочу уйти, — опять говорит Джина. И начинает плакать.

Джина — это моя младшая сестра, результат последней попытки мамы и папы наладить «нормальную жизнь». Интересно, что люди под этим понимают? Наверное, это блины, ветчина, улыбающиеся губы со следами сладкого сиропа, разлитого на обеденном столе… По крайней мере, мама и папа именно это считают нормальным. Потом мама забеременела и повалилась на пол в третьем проходе супермаркета, крича и жалуясь на плохой выбор печенья. Живот у нее становился все больше, а папины улыбки за завтраком — все реже. Но мне было двенадцать, и все это меня не очень волновало.

Блины я не люблю.

Джине сейчас шестнадцать, то есть мне… Господи Боже! Двадцать восемь.