Как бы нам расстаться

Было лето. После того как эйфория от обретенной свободы истощилась и отступила, лето превратилось в череду дней, когда тринадцатилетние подростки только и делают, что все время мусолят и пережевывают свои проблемы, а интерес к собственному телу открывает им неизвестные ранее возможности. В моем случае это была способность дотронуться языком до кончика носа.

— Зачем такие сложности? — спросил Джонз.

— Кому что, — ответила я. — А еще можно плеваться, оттянув язык назад. Вот это действительно сложно.

— Ну, это-то каждый сделает.

— Я не сделаю. — Я открыла рот, прижала низ языка к верхним зубам и резко плюнула в него.

— Я так и думал, что сможешь.

— Тоже мне всезнайка.

— У тебя уши дергаются, когда ты смеешься.

— Да? А у тебя у глаз складки. — Я вытянула руку и дотронулась до кожи у его левого глаза. — Вот здесь.

Он отдернул голову от моей руки.

Я положила руку себе на внутреннюю сторону бедра.

— Здесь очень горячо, — сказала я.

— Джо-на, — донесся голос его матери снизу. Стены дома содрогнулись, как будто что-то упало, и по лестнице прокатилось ее сдавленное «Черт!»; сразу вслед за этим раздался звук стекла, бьющегося о твердую древесину и разлетающегося в пятидесяти разных направлениях.

— Тебе лучше уйти, — сказал Джона и поднялся с кровати. — Похоже, сегодня она слишком рано начала.

Его голос заставил меня вздрогнуть. Может быть, потому, что мне уже тринадцать и я поняла, что окружающий мир гораздо больше глобуса в школьном холле…

— А ты как же?

Он улыбнулся:

— Без проблем. — Но кожа у глаз в складочки не сложилась.

Я сажусь и прикидываюсь, что не вижу, что глаза у Джоны не улыбаются. Перегнувшись через стол, я забираю у него кофе и делаю несколько глотков горячего напитка, одновременно рассказывая ему, зачем звонила Джина.

— А почему она хочет приехать сюда? — спрашивает Джона.

Я закатываю глаза.

— Она же живет с моей матерью.

Уголок рта у него подергивается.

— И что с того? Я ее ни в чем не обвиняю, просто спрашиваю.

— Она говорит, что ненавидит маму и папу и что она и какой-то парень, которого зовут Дилен, приедут сюда. Индия меня убьет.

— Может быть, мне забрать твои компакты? — спрашивает он, весь воплощенные забота и сочувствие.

— Нет. Я завещаю их моргу, вместе с твоими органами. — Я прижимаюсь лбом к столу. — Не хочу я быть матерью, — говорю я.

— Ей же шестнадцать, — говорит Джона. — Ты уехала, когда тебе было семнадцать. У тебя здесь никого не было, а ты все-таки устроилась. И не думаю, что ей нужна мать.

— «Ты была у меня», — начинаю подпевать я, но потом замолкаю. — Надоела мне эта «Сторожевая башня», — говорю я вместо того, чтобы продолжать петь. — У Майка опять облом?

Джона откидывается на спинку стула, молча давая понять, что признает мое право на некоторую свободу в том, что касается игры под названием «Мама Джины».

— Я сам брал кофе, — говорит он. — С ним не разговаривал.

— Я хочу пива, — говорю я и выскальзываю из-за стола. — Принести тебе еще кофе?

Он протягивает мне свою чашку.

Никогда не давала себе труда спросить у Джонза, почему он такой трезвенник. Я не видела, чтобы его мать пила что-то, кроме воды из водопроводного крана. Думаю, что единственным намеком на «что-то другое» был звон разбитого стекла в то жаркое лето и небрежное Джонино «Сегодня она рано начала». Но спрашивать я никогда не спрашивала. Глядя сверху вниз на пустую чашку из-под кофе, я думаю, не является ли это знаком того, что мы с Джоной не так уж сильно связаны. Ну, то, что я его не спрашиваю об этом…

Джонз наблюдает за мной с таким же пристальным вниманием, с которым разглядывал ту картину, на которой был изображен старый орех с глазом. Или с ухом? Меня это нервирует, поэтому, чтобы он ничего не подумал, прежде чем отойти, я пожимаю плечами и улыбаюсь ему.

— Привет, Майк, — кричу я лохматому парню за стойкой. Мотнув головой, он откидывает волосы назад через плечо и кивает, давая понять, что услышал мое приветствие, заглушаемое исступленным пением Джимми Хендрикса. Майк напоминает мне одного из средневековых аскетов, которые прятались от мира в пещерах Святой Земли. Одного из тех, кто десятилетиями не знал мыла и бритвы. Внешняя сторона вещей Майка не особенно беспокоит. Наверное, этим можно объяснить потрескавшуюся кожу на диванах Клуба и стены, состояние которых не выдерживает никакой критики.

— Опять «Сторожевая башня»? — говорю (кричу) я, протягивая ему чашку Джонза и показывая на кран, прежде чем поднять один палец.

Наливая мне стакан пива, Майк качает головой:

— Сбежала ведь, с моим лучшим другом.

— Ну, значит, он не был твоим лучшим другом, — говорю я.

Он смотрит на меня так, как будто эта мысль ему в голову еще не приходила.

— Пожалуй, ты права, — говорит он, ставя пиво на угол стойки. — С кофеином или без?

— С кофеином.

Поставив рядом с пивом кофейник, он упирается своими большими руками в прилавок.

— С тебя два пятьдесят. В том числе и за ту чашку, которую взял твой дружок, когда я отвернулся.