Как быть съеденной

Бернис проводит кончиками большого и указательного пальцев от переносицы к крыльям носа, потом пытается пальцами разгладить фиолетовые мешки у себя под глазами.

– Мы должны услышать ее историю, – отвечает она.

– Зачем? – интересуется Гретель.

– Как еще мы можем помочь ей? – говорит Бернис. – А если разговоры не помогают, то что мы вообще здесь делаем?

– А разве с мебелью все, типа, не по-другому? – спрашивает Эшли. – Они ведь мертвые.

Рэйна кивает в знак согласия:

– Эта мебель не может по-настоящему меняться, как можем мы.

– Но действительно ли мы можем меняться? – спрашивает Гретель. Уилл кивает – мол, продолжай. – Бернис по-прежнему держит у себя эту мебель, Руби по-прежнему носит шубу, а Эшли – кольцо.

– Тебе не обязательно бросать нас всех под автобус только потому, что ты боишься своей очереди говорить, – хмыкает Руби, жуя граноловый батончик.

– Я просто говорю, что, хотя прошлое миновало, вред уже нанесен.

– Смысл не в том, чтобы изменить прошлое, – поправляет Уилл. – Смысл в том, чтобы изменить будущее, научившись у прошлого. Вы не думаете, что есть польза в том, чтобы поделиться своими историями?

– Я считаю – есть, – отвечает Бернис, многозначительно указывая на табуретку.

– Я верю в то, что у историй есть собирательный культурный эффект, – говорит Гретель. – Но даже он не всегда положительный. Зависит от того, кто рассказывает историю. – Она берет в руки свой стаканчик с кофе, словно собираясь отпить, но вместо этого просто держит его в руке.

– Но в данном случае этот «кто-то» – ты, – напоминает Рэйна. – Ты собираешься рассказать нам свою историю.

– Какую именно историю? – спрашивает Гретель, более резко, чем намеревалась. – Какую историю я должна рассказать?

– Откуда мы знаем? – говорит Руби. – Ты за все это время произнесла фраз десять, не больше.

– Предпосылки этой групповой терапии предполагают относительно последовательный пересказ, – напоминает Гретель.

– И все же ты здесь, – отзывается Уилл. – Ты хотела что-то от этой терапии.

– Я стараюсь не тратить слишком много сил на то, чтобы чего-то хотеть, – возражает Гретель.

– Тогда почему ты пришла? – спрашивает Уилл.

– Я потеряла кое-кого дорогого мне, – отвечает Гретель.

– И ты думаешь, это имеет отношение к твоему прошлому?

– Не знаю.

– Если ты узнаешь, будет ли тебе плохо?

– Конечно будет, – говорит Рэйна.

* * *

Воспоминания приходят ко мне не словами, а вспышками ощущений: сильная боль в животе, царапание ногтя, поднимающееся вверх по шее, горячий лепесток кислого леденца на языке, привкус рвоты в горле. Подробности рассыпаются, словно крошки в темном переулке, и никуда меня не приводят.

Мы с Гансом редко разговаривали о тех трех месяцах, в течение которых мы отсутствовали, и не в последнюю очередь потому, что не могли прийти к согласию относительно того, что же произошло. Когда мы разговаривали, то в основном о работе – его работе бармена в пафосном манхэттенском отеле или моей работе хранителя фондов в Метрополитен-музее. Он спрашивал меня о том, над какими экспонатами я работаю, какие экспозиции закрылись, а какие должны открыться. У него была коллекция разноцветных жестяных жетонов для входа в музей, разложенная на подносе, который стоял на столике в прихожей, где Ганс держал свои ключи. Не знаю, где он их раздобыл, потому что жетоны давным-давно заменены на бумажные билеты. И все же я знаю – он гордился мной.

Примерно год назад Ганс заключил брак в нью-йоркской мэрии. Со своей будущей женой он встречался несколько лет, но мне почему-то казалось, что это не всерьез. Я стояла рядом с ним, одетая в простое серое платье. Помимо меня, гостей было немного: две пары друзей, сестра невесты и родители невесты. Наши родители уже умерли.

После церемонии мы все пошли в дорогую кондитерскую, где столы были застелены чистыми льняными скатертями, пол выложен плиткой с шахматным узором, а в ярко освещенных витринах выстроились батальоны ярких пирожных. Я почему-то была не в курсе этого плана – десертного банкета в кондитерской. Все остальные, похоже, знали об этом и оделись соответственно. На них были наряды ярких пастельных тонов, под стать крему и глазури на пирожных.

Воздух в кондитерской был наполнен тошнотворно-густым запахом масла и сахара. На моей тарелке возникло пирожное – его положила туда жена Ганса. Она улыбалась мне, лицо у нее было в форме сердечка – пожалуй, даже чересчур, словно коробка шоколадных конфет на День влюбленных. Я не хотела знать, что внутри этой коробки.

Я разделила пирожное на четыре части, располовинила четвертушки, набрала шарик густого голубого крема на ложечку, потом соскребла его обратно на тарелку. Как только мой язык ощутил сахарный вкус, я почувствовала, как нерв у меня под челюстью сократился настолько резко, как будто по нему высасывали жидкость.

– Ешьте, ешьте! – сказала жена Ганса. Она любила предлагать мне то, чего я не хотела. Часто предлагала устроить мне свидание с женщиной из ее офиса. «Спасибо, – неизменно отвечала я, растягивая губы в улыбку, – я подумаю об этом».