Читаем Как читать художественную литературу как профессор. Проницательное руководство по чтению между строк полностью

<p><emphasis>Послесловие</emphasis></p><p>Кто здесь главный?</p>

Цепь размышлений началась вроде бы с невинного вопроса; впрочем, почти все заковыристые вопросы невинны на вид. Студент. Письмо. Клубок размышлений, который срочно необходимо распутать: «Уважаемый профессор Фостер! Что Вы думаете о…»

Так вышло, что этот клубок я распутываю всю жизнь. Некто, назову его Стивен, прислал мне электронное письмо с вопросом, который в той или иной форме мне задавали уже много-много раз. Если коротко: «Откуда Вы знаете, что правы?» Полный вариант куда дотошнее. Вот вам нечто вроде гибрида вопроса Стивена и вопросов, заданных мне раньше:

Есть у меня один вопрос. Допустим, в рассказе я замечаю то, что кажется мне символом (скажем, слепого), делюсь своим «открытием» с друзьями, и они соглашаются. Но на самом деле писатель придумал этого героя, когда, сидя за письменным столом, увидел, как по тротуару идет незрячий человек.

И что я хочу знать: стоит ли безоговорочно доверяться авторам, ломать голову над тем, что они хотят сказать своими произведениями, особенно если сами они пока еще не зарекомендовали себя хорошими писателями?

Это, конечно, основной и самый сложный вопрос литературного анализа: откуда мы знаем, что мы правы, что мы точны, что мы, наконец, справедливо судим? Получается, нужно отвечать сразу на несколько вопросов, так давайте же разберемся с первыми двумя: можем ли мы быть уверенными, что читаем правильно, и если да, то как?

Отвечая, я сказал бы, что если вы читаете тщательно – не скачете от одного отрывка к другому, не вставляете слова, которых на самом деле в тексте нет, – и при этом что-то видите, то, значит, вы можете допустить, что это «что-то» существует. Вернемся к вашему примеру со слепым. Он, вместе с другими элементами сюжета, подсказывает, что нужно увидеть, или же доказывает неспособность что-либо увидеть? Кто-то не в состоянии постичь правду, на которую смотрит в упор? Разглядеть эту связь не всегда легко и просто потому, что подчас ее просто нет. В приведенном примере слепота, может, и вообще мало что значит. Но учтите: слепой герой, введенный в повествование, привлекает внимание читателя, а передвижения по тексту, если этот герой важен, настолько замысловаты, что для задействования его в сюжете нужен весомый довод. Поэтому предполагайте, что он что-то означает, пока не сумеете доказать обратное.

Вторая часть вопроса интригует больше: как быть уверенными, что мы делаем именно то, чего автор от нас хочет? Мудрая часть меня хочет сказать: никак, и не морочьте больше себе голову. Если бы я мог взмахнуть волшебной палочкой и избавиться от свойственного всем чувства, что чем-то обязан писателю, я бы сделал это и глазом не моргнув. Но по-моему, у читателя обязательство только одно – перед текстом. Мы не можем с пристрастием допросить писателя о его намерениях, поэтому основываться должны только на самом тексте. Доверяйте словам, и только одним словам. Они вас не подведут. Даже если один какой-то писатель открыл вам свое намерение, в целом они имеют дурную славу лжецов и доверять им нельзя. Кроме того, иногда писатели поступают так или иначе лишь потому, что чувствуют – «так правильно»; следовательно, не каждый выбор делается сознательно, хотя это не означает, что в этом нет никакого смысла.

Настоящий вопрос, однако, тот, который я вынес в заголовок этого раздела: кто здесь главный? Сначала немного контекста. В 1967 году мало кому известный (по крайней мере, в Америке) француз, исследователь литературы и культуры Ролан Барт опубликовал в столь же малоизвестном журнале Aspen короткое эссе под названием «Смерть автора». А вот результат этого экстравагантного поступка малоизвестным никак не назовешь. В определенном смысле он стал краеугольным камнем теоретической программы постструктуралистов, а также символом сильной нелюбви англосаксов ко всей континентальной, в особенности галльской, мысли. Другими словами, каждый нашел в нем что-то свое. Я часто разбирал это эссе со студентами, всегда достигая одних и тех же результатов, а они показательны для наших проблем с Бартом и ему подобными: «Ну ладно, он утверждает, что автор вообще ничего не значит. Но такого просто не может быть! Писатели не могут не быть важными. Ведь тогда получается, что не имеет никакого значения то, чем занимаемся мы, студенты-выпускники, без пяти минут специалисты по английской литературе!» И так далее.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Литература как жизнь. Том I
Литература как жизнь. Том I

Дмитрий Михайлович Урнов (род. в 1936 г., Москва), литератор, выпускник Московского Университета, доктор филологических наук, профессор.«До чего же летуча атмосфера того или иного времени и как трудно удержать в памяти характер эпохи, восстанавливая, а не придумывая пережитое» – таков мотив двухтомных воспоминаний протяжённостью с конца 1930-х до 2020-х годов нашего времени. Автор, биограф писателей и хроникер своего увлечения конным спортом, известен книгой о Даниеле Дефо в серии ЖЗЛ, повестью о Томасе Пейне в серии «Пламенные революционеры» и такими популярными очерковыми книгами, как «По словам лошади» и на «На благо лошадей».Первый том воспоминаний содержит «послужной список», включающий обучение в Московском Государственном Университете им. М. В. Ломоносова, сотрудничество в Институте мировой литературы им. А. М. Горького, участие в деятельности Союза советских писателей, заведование кафедрой литературы в Московском Государственном Институте международных отношений и профессуру в Америке.В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Дмитрий Михайлович Урнов

Биографии и Мемуары / Литературоведение / Документальное
Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

Читатель обнаружит в этой книге смесь разных дисциплин, состоящую из психоанализа, логики, истории литературы и культуры. Менее всего это смешение мыслилось нами как дополнение одного объяснения материала другим, ведущееся по принципу: там, где кончается психология, начинается логика, и там, где кончается логика, начинается историческое исследование. Метод, положенный в основу нашей работы, антиплюралистичен. Мы руководствовались убеждением, что психоанализ, логика и история — это одно и то же… Инструментальной задачей нашей книги была выработка такого метаязыка, в котором термины психоанализа, логики и диахронической культурологии были бы взаимопереводимы. Что касается существа дела, то оно заключалось в том, чтобы установить соответствия между онтогенезом и филогенезом. Мы попытались совместить в нашей книге фрейдизм и психологию интеллекта, которую развернули Ж. Пиаже, К. Левин, Л. С. Выготский, хотя предпочтение было почти безоговорочно отдано фрейдизму.Нашим материалом была русская литература, начиная с пушкинской эпохи (которую мы определяем как романтизм) и вплоть до современности. Иногда мы выходили за пределы литературоведения в область общей культурологии. Мы дали психо-логическую характеристику следующим периодам: романтизму (начало XIX в.), реализму (1840–80-е гг.), символизму (рубеж прошлого и нынешнего столетий), авангарду (перешедшему в середине 1920-х гг. в тоталитарную культуру), постмодернизму (возникшему в 1960-е гг.).И. П. Смирнов

Игорь Павлович Смирнов , Игорь Смирнов

Культурология / Литературоведение / Образование и наука