Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы

Не так давно я побывал на уроке английской литературы в очень сильном выпускном классе. До окончания школы оставался всего один день, поэтому настроение у ребят было приподнятое, но разговор сейчас не об этом. Целый час мы говорили о Кэтрин Мэнсфилд, о Шекспире, о целом вале фильмов, сиквелов, приквелов и прочего по романам Джейн Остин и в самом конце добрались до Диккенса. Учитель сказал, что они проходили «Большие надежды», и я простодушно спросил: «Ну и как вам эта книга?» И сообразительные, мотивированные подростки, прекрасно понимая, какого ответа от них ждут, ответили: «Хорошая». Некоторые говорили «очень хорошая», но в общем и целом ответы были примерно одинаковые. Все, кроме одного. Нашелся смелый парнишка, который заявил, что ничего особенно хорошего в книге нет и она его не очень-то и растрогала. Он мне сразу же понравился. Даже в предпоследний день в школе нужна немалая смелость признаться, что не балдеешь от произведения, единодушно признанного классическим. И прежде всего потому, что тебе противостоит общее мнение, существующее уже больше века. А в этом случае еще и бешеная популярность этих романов при жизни их автора. Очевидно, парень плыл против литературного течения. И это прекрасно. Всем нам не могут нравиться одни и те же книги, фильмы, песни, как бы ни старались масс-маркет и телевизионный проект American Idol. И даже одно и то же об этих книгах, фильмах и песнях.

Как бы там ни было, по дороге домой, проходившей мимо полей молодой кукурузы и стройплощадок, его ответ подтолкнул меня к воспоминаниям о знакомстве с «Большими надеждами». Какие чувства были у меня тогда? А какие теперь? Для начала оговорюсь, что с тех пор прошло без малого сорок лет, поэтому то, самое первое, прочтение вспоминается уже не совсем четко. Однако два чувства я так и не забыл: замешательство после первых же страниц, на которых Пип встречается с беглым преступником Мэгвичем, описывается его житье с сестрой и ее мужем, и возмущение в самом конце. Первое, как я потом понял, сопутствует всем начальным страницам диккенсовских романов и вовсе не похоже на мрак и туман главы «В Канцлерском суде», открывающей «Холодный дом». А вот второе – это уже другая история. Оно погубило роман в моих глазах. Не шучу – погубило безвозвратно. Раз и навсегда. Фальшь. Неискренность. Дешевая сентиментальность. И просто-напросто скукотища. Откуда столько яда? А вот откуда.

Я взял ее за руку, и мы пошли прочь от мрачных развалин; и так же, как давно, когда я покидал кузницу, утренний туман подымался к небу, так теперь уплывал вверх вечерний туман, и широкие просторы, залитые спокойным светом луны, расстилались перед нами, не омраченные тенью новой разлуки[48].

Даже с учетом того, что с 1861 года, когда были опубликованы «Большие надежды», уровень чувствительности несколько изменился, в 1969-м, когда я с ними познакомился, это было просто неправильно. Неужели Пип, столько перестрадав, так ничему и не научился? Неужели он не видел, что счастье с Эстеллой недостижимо, пусть даже жизнь сильно изменила ее? В конце концов, есть ли у него хоть крупица гордости? И так далее и тому подобное…