Как делается кино

Поскольку это был первый просмотр и над мюзиклами работает гораздо больше цехов, кинозал оказался битком. И мы собрались не в Technicolor. Этот зал был гораздо большего размера и с отличным звуком.

Когда на экране появился первый кадр, оркестр грянул из шести колонок. Достаточно эффектное зрелище: снятая сверху кульминация танца, который исполняют 64 артиста. Следом за нашим неугомонным и чудесным сценаристом Джоэлом Шумахером люди начали одобрительно кричать и хлопать! С каждым кадром энтузиазм лишь нарастал. Казалось, что это бродвейская премьера «Моей прекрасной леди». Но мое сердце обливалось кровью. Как только на экране появлялся кадр из «красного» эпизода, на месте осветительной лампы показывалась яркая белая точка. Нам был виден источник света – одно из основных табу в освещении.

После просмотра зрителей переполняли эмоции. Я остался на месте и спиной чувствовал, что Осси Моррис также замер на кресле сзади. Тони Уолтон, художник картины, и Деде Аллен, монтажер, тоже не двигались. Я повернулся к Осси. Он держался за голову. «Я неправильно отстроил баланс. Нужно было использовать лампы поменьше и сильнее открывать диафрагму. Тогда не было бы засвеченных участков». Его почти душили слезы. «Мы можем переснять красные кадры?» – спросил он. Я знал, что во Всемирном торговом центре у нас всего четыре ночи. Там изначально было невероятно сложно получить разрешение на съемку. Торговый центр находился в ведении портового управления Нью-Йорка и Нью-Джерси, и это бюрократический кошмар. Даже с помощью двух американских сенаторов мы едва вырвали эти четыре ночи. Но я сказал: «Осси, мы попробуем. Нужно закончить сцену. Если останется время, мы переснимем все, что сможем». Я снял вместе с Осси четыре фильма. Мы были очень близки. Я обнял его и подвез до дома. Но получить еще один съемочный день от портового управления не получилось. Нам удалось переснять только один план. И поэтому в финальной версии я просто максимально урезал «красный» эпизод.

К сожалению, на этой картине нам не хватило времени. Когда оно есть, большую часть технических проблем можно решить. Но на фильме «Детская игра» случилось кое-что посерьезнее. Эта пьеса пользовалась успехом на Бродвее. Это была готическая детективная история, действие которой разворачивается в приходской школе для мальчиков. Пьеса обладала пугающей, сценической силой, которая действовала на зрителей. Но к третьему просмотру отснятого я понял, что обманул себя. Все, что я увидел в сценарии и во время подготовки к съемкам, не существовало на самом деле. Все, что работало в этой пьесе, осталось в театре. Что однажды казалось страшным, теперь совершенно не пугало. Великолепная готическая мелодрама, которую играли на сцене, превратилась в бытовой детектив с предсказуемой развязкой. Ее нельзя было перенести на экран – или, по крайней мере, мне это оказалось не под силу. Еще хуже было то, что я ничего не мог исправить. Я не понимал, в чем проблема, и поэтому не знал, как ее решить. Ясно было лишь, что все это фальшь и ничего не выйдет. А меня ждали еще семь недель съемок. И что хуже всего – я был режиссером, поэтому не имел права ничего никому рассказывать. Если была хоть какая-то надежда вытянуть картину из этого безобразия, то тут нужен был уверенный в своих силах режиссер. Я не хотел окончательно развалить фильм. Ничего не оставалось, кроме как прикусить язык на следующие семь недель и стараться, чтобы кино выглядело как можно более профессионально.

В еще одном моем фильме, который лучше не называть, снимались три большие звезды. Но на второй день съемок я понял, что исполнительнице главной роли не хватает нежности, которая нужна для ее героини. В ней просто не оказалось этого ни как в актрисе, ни как в человеке. Она была превосходна в гневе, могла быть смешной. Но если просили проявить малейшую симпатию к партнеру по сцене, в ее игру прокрадывалась ложь, и это было совершенно очевидно, особенно из-за того, что в других случаях она была такой настоящей и искренней. Мои впечатления на площадке подтвердились во время просмотра отснятого, когда на экране появился первый же чувственный момент. Я поговорил с монтажером. Верны ли мои впечатления? Он немного помялся, но признал, что эта сцена была не столь волнующей, как другие в ее исполнении.

Мы пересняли ее часть эпизода. Я сказал, будто что-то пошло не так в лаборатории. Бесполезно. Поскольку фильм, по сути, был историей любви, я понял, что мы в беде. Мысли метались в моей голове. Что может уравновесить ее жесткость? Другой ракурс? Фильтры? Музыка? В итоге мы перепробовали все.

Но до конца съемок я ходил на просмотр отснятого с тяжелым сердцем. Суть фильма так и осталась нераскрытой. Я продолжал болеть за картину, сохраняя при этом депрессивную беспристрастность.