Как дети

Таня поняла, что мужчины, оказывается, очень ранимые и восприимчивые. Во всем, что касается их самих. Что они очень плохо переносят любую боль. И отсюда все их амбиции, страсти, игры в войну. Лучше я сам сделаю больно кому-то, чем сделают больно мне, моей любимой, моей семье, моим близким. В действительности же, помимо неумения жить с собственной болью, они просто не способны жить с болью за кого-то еще. И в этом, наверное, главное отличие мужчин от женщин. Женщины умеют жить с болью, мужчины – нет. И что на самом деле любому мужчине надо только одно – встретить человека, с болью за которого он смог бы жить. Чтобы в этом человеке было что-то такое, побеждающее боль. И что это на самом деле очень трудно. Потому что обычно боль сильнее.

Но также она поняла, что любит Витю. Что просто его любит. Так и сказала однажды Вете: «Понимаешь, я его люблю. Я так его люблю». Так Таня впервые в жизни призналась в любви к Вите. И тут же стало все понятно. Как будто треснула какая-то скорлупа. Она хотела бы подарить ему бесстрашие. Сделать так, чтобы ему стало наплевать на боль. Так и будет. Да, так и будет.

Они решили попытаться.

Ноябрь

Витя и Вета как будто поменялись местами. Как будто поменялись гласными буквами в своих именах.

Стоял ноябрь, но день был по-апрельски прозрачный и звонкий. Снега не было. Лужи после ночных заморозков подтаяли.

Таня шла к метро. Из какого-то магазина играла песня Земфиры. Что-то про дождь и пузыри на лужах. Таня знала эту песню. В ней мало слов, как будто это даже не песня, а мантра, которая повторяется несколько раз. Очень простые слова про красоту. Но несмотря на это, у Тани так ни разу не получилось запомнить ее, выучить наизусть. Она все время путала то слова, то порядок, в котором они идут. Эта песня тоже добавляла в воздух чего-то апрельского. Песня из альбома, который когда-то вышел у Земфиры весной.

Таня подумала о Вите. Точнее, она уже давно ничего о нем специально не думала. Он просто был у нее внутри и периодически о себе напоминал, когда они подолгу не виделись. Иногда Таня ловила себя на том, что разговаривает с ним, с этим внутренним Витей. Однажды она рассказала об этом ему. Он только улыбнулся и поморщился, сказал, что пусть лучше она почаще разговаривает с ним живым.

Вета отказывалась встречаться с Таней, когда Витя был рядом, но не отказывалась встречаться в другое время. Они не бросили друг друга, хоть и не спали больше вместе, хоть и проживали каждая свою жизнь. Тане хотелось так думать, Тане хотелось в это верить.

Она рада, что оба эти человека есть в ее жизни. Как это здорово: иногда спросить у Веты, как дела, и услышать простой и искренний ответ. Снова называть ее по имени. Снова обнимать. Не вопреки тому, что было, а благодаря этому. Ничего не требуя взамен. Никого не осуждая. Так ей, во всяком случае, казалось. Так она надеялась. А значит, пусть в какой-то мере, так и было. Не апрель, ноябрь. Какая красота. Странный солнечный ноябрьский день.

Одесса. Мама [1]

По дому Мама ходила в просторном синем халате, держа между кончиками пальцев дамскую сигарету. Сигарета была тонкая, а Мама была толстая.

Я приехал в Одессу впервые. Вокзал мне сразу понравился. А еще я сразу понял, что мне некуда идти, потому что я ничего и никого здесь не знаю и не знаю, с чего начать. Но вскоре в глаза бросилась вывеска: «Служба расселения туристов».

– В гостиницу я вам не советую – дорого. А если не дорого, то обязательно далеко от центра. Могу предложить вариант в самом центре – снять комнату у одной одесситки. Сколько вы готовы платить?

Я сказал, что гривен сто пятьдесят.

– Алё, вот тут молодой человек за сто пятьдесят хочет.

На том конце, видимо, даже разговаривать не пожелали. Сотрудница «Службы расселения» положила трубку, не выказав никаких эмоций. Видимо, подобный исход разговора был для нее делом привычным. Не прошло и минуты, как раздался телефонный звонок. Женщина сняла трубку и, не сказав ни слова, положила ее.

– За сто шестьдесят – поселит.

– Меня здесь все называют Мамой, – по-другому она не представилась. Темноволосая, смуглая, грузная. Я так и не смог пересилить себя и в разговорах с ней просто глупо «выкал», предпочитая вообще никак ее не называть. Теперь я, как и все, называю ее Мамой. Потому что другого ее имени – настоящего – я так и не узнал. А это – осталось.

Первым делом я хотел пойти гулять. Я надел чистые белые брюки, свою лучшую рубашку – я готовился к встрече с городом, который с минуты на минуту должен был стать моим любимым (я знал это наверняка).

– И что ты оделся? Ты что, хочешь, чтобы все говорили «мальчик из Питера приехал»?

Я вернулся в комнату. Сложил одежду на стуле, кеды бросил в угол. Надел какую-то футболку, шорты не первой свежести, ноги всунул в пляжные тапки, на голову повязал платок. В таком виде я снова вышел к Маме.

– О, нормальный одесский прикид.