Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки

Итак, что же дальше? 29-я статья «Конституции Российской Федерации» 1993 г. гарантировала «каждому свободу мысли и слова», «право свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом». Особое впечатление производит пункт 5 этой статьи: «Гарантируется свобода средств массовой информации. Цензура запрещается». События последних 15 лет, впрочем, выходят за рамки нашей книги. Замечу лишь, что распущенные главлитовские органы, как известно, тотчас же возобновили карательную практику в течение трех дней августовского путча 1991 г., возникли как бы из небытия и чиновники бывшего Главлита, вспомнившие свой прежний опыт. На следующий день после очередного сорвавшегося путча, 5 октября 1993 г., в некоторых газетах демонстративно появились белые пятна. Да это и неудивительно, если учесть, что некоторые чиновники расформированного Главлита были «трудоустроены» в Региональные инспекции по защите свободы печати и информации. Вчерашние гонители печати стали вдруг ее защитниками… Красноречивый пример: не раз уже упоминавшийся в нашей книге последний начальник Леноблгорлита Л. Н. Царев, пересевший в начале перестройки в цензурное кресло из кресла сотрудника Отдела пропаганды и агитации Обкома КПСС, был назначен сначала заместителем, а затем начальником Ленинградской региональной инспекции по защите свободы печати. Более того, на должность главных специалистов инспекции им были приглашены Н. Добрынский и Р. Поликарпова, его бывшие соратники по цензурному ведомству.

Как видно из приведенных выше документов, Л. Н. Царев и его подчиненные были верными и стойкими солдатами партии, причем даже в относительно либеральные времена перестройки, когда уже не требовалась безупречная чистота идеологии и на многое смотрели сквозь пальцы. Как именно они защищают «свободу печати», видно из многочисленных публикаций начала 90-х годов, в которых не раз указывалось, что Царев и другие бывшие цензоры, работавшие вместе с ним, не выполняли своих прямых обязанностей. В частности, они умывали руки, равнодушно взирая на разгул фашистской пропаганды, на призывы к насилию и жестокости в петербургской прессе.

* * *

Существует ли возможность реставрации цензуры в России? Поставленный вопрос относится к разряду тех, которые принято называть «вечными» и сугубо риторическими, на которые нет, как принято теперь говорить, «однозначного» ответа. Исчерпывающе ответил на один из подобных вопросов одному не в меру пытливому журналисту Марк Твен: «А вот на этот вопрос я могу ответить сразу: не знаю». В. В. Розанов в одной из статей 1916 г., когда до полной ликвидации даже тех зыбких гарантий свободы слова и печати, которые существовали в России с 1906 г., оставалось чуть более года, заметил: «Вопрос о цензуре никогда не был спокоен в России. Под фактом ее, под положением ее в составе государственного управления, под “направлением” ее и “веяниями в ней” всегда чувствовалась зыбкая почва, точно — “трясина”: она была в “переходном положении”. Это все чувствовали; но куда перейти — об этом были страстные споры, здесь ничего не было ясно доказано»[378].

Итак, цензура — это «наше всё». Почти как Пушкин, а может еще больше. Во всяком случае — старше, как считал герой набоковского «Дара» поэт Федор Годунов-Чердынцев, уверявший, что «в России цензура появилась прежде литературы». Заглянув недавно в Интернет и поискав на слово «цензура», я обнаружил с некоторым удивлением, что эта лексема, то есть слово во всей совокупности его лексических значений, встретилась за последние два года более 500 тысяч раз, гораздо чаще, чем прежде, причем в самых неожиданных семантических коннотациях. Такая частотность говорит сама за себя. Правда, этот термин авторы толкуют вкривь и вкось, часто в метафорическом значении этого слова, понимая под ним любые способы регулирования высказываний и их публикации. Сама семантика слова «цензура» относится к числу самых нечетких и аморфных; под него можно подверстать всё что угодно, поскольку элементы регламентации в коммуникативной сфере существовали и существуют в латентной или брутальной форме в любом обществе: все дело в ее характере, а главное, в степени ее интенсивности. Под этим термином понимается практически любое вмешательство в процесс создания и распространения текста. Между прочим, этот же термин использован в классическом психоанализе для обозначения механизма, что стоит на пути превращения образов бессознательного в слова сознания. Когда Фрейд открыл этот психический механизм и назвал его цензурой, он взял это слово из русской жизни, объяснив в одном письме 1897 г., что так называется «несовершенный инструмент царского режима, препятствующий проникновению чуждых западных идей». Хотя почему только западных? Своих тоже хватало…