Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки

Множество хлопот доставляло начавшее развиваться в 50-годы телевидение. Помимо официального цензора, приставленного к телестудии (до начала 90-х годов единственной в городе), контролирующие функции выполняли сотрудники, которые официально назывались очень интересно: «сотрудники доэфирного контроля», такие, если слегка переиначить Лермонтова, «вольные сыны доэфира». Политический и идеологический контроль затруднялся на первых порах тем, что передачи часто шли «вживую», и не только трансляции спортивных матчей. Для того чтобы искоренить «политические прорывы», редакции должны были заранее представлять на предварительный контроль предполагаемые к трансляции тексты. Забавную историю рассказал знаменитый кинорежиссер Милош Форман, подвизавшийся в молодости (в 50-е годы) на пражском телевидении. По его словам, все тексты должны были утверждаться цензорами Управления по делам прессы, аналогом нашего Главлита. Для этой цели составлялись соответствующие формы в двух экземплярах: «Копия оставалась у них, и они следили за тем, чтобы все было точно. Дошло до того, что потребовали текст для выступления жонглеров, которые, как известно, производят манипуляции молча. И все-таки они должны были заполнить соответствующую форму. Они вернули мне бумагу, улыбаясь до ушей. Вот что там было написано: “Эй! Ой! Ух! Ух! Ух! Гоп, гоп, гоп!”. Спустя несколько дней оригинал пришел с нужным штампом»[71]. Нечто подобное, видимо, существовало и в отечественной практике, тем более что Советский Союз выступал в этом, как и во многих других отношениях, «законодателем мод» для «стран народной демократии». Что и говорить, — и это не анекдот! — если одно время Ленгорлит требовал от конферансье эстрадных представлений и инспекторов цирковых манежей тексты экспромтов (!), которые они собираются произносить во время представлений.

Разбор «проколов» шел уже постфактум, но от этого сотрудникам не приходилось легче: следовали «оргвыводы», часто влекшие за собой не только выговоры и предупреждения, но и — в острых случаях — увольнения проштрафившихся сотрудников. Как и для печатных средств информации, здесь существовал запрет на имя, в данном случае — его произнесение или «изображение» с помощью телевизионной картинки. Проиллюстрировать это можно опять-таки с помощью шахматной тематики. Гроссмейстер Виктор Корчной, оставшийся в 1976 г. в Голландии, тотчас же стал «нелицом». Его фамилию тотчас запрещено было произносить. Когда в 1978 г. он играл матч на первенство мира с Карповым, то об этом писали (или сообщали) так: «В очередной партии матча в Багио А. Карпов, играя белыми, начал ходом е-два — е-четыре. Претендент сыграл е-семь — е-пять». Наблюдавшие тогда за матчем помнят, что на телевизионном экране за шахматной доской виден был только Карпов: лица Корчного не видно. Более того, из кадра убрана даже табличка с его именем. Кто-то сочинил по этому поводу такое четверостишие:

И вот они: один — герой народа,
Что пьет кефир в критический момент,
Другой — злодей без имени и рода
С презрительным названьем «претендент»[72].

Только после того, как в прессе последовали разгромные статьи (матчи сопровождались скандалами), — Корчного, наконец, разрешали именовать по фамилии.

Вычеркивались не только имена, но и целые страны. В связи с очень сложными отношениями с Китаем велено поменьше упоминать эту страну, а еще лучше — вообще ее не называть. Кирилл Набутов, работавший тогда спортивным комментатором, рассказывал мне, что сообщения о спортивных играх с китайцами выглядели примерно так: «Вчера сборная СССР в очередном матче победила 3:1. Самой сложной был вторая партия, выигранная соперниками нашей команды со счетом 15:5» (чемпионат мира по волейболу 1977 года). То же самое касалось и сообщений об играх с командами Израиля.

Наибольшее раздражение контролеров вызывала редакция литературно-драматического вещания. С огромнейшим трудом сотрудникам удавалось «протаскивать в эфир» запретные или полузапретные имена ряда писателей. Несмотря на то что, например, Осип Мандельштам был вроде бы реабилитирован, любое напоминание о нем вызывало скандал на местном уровне. Как и в других случаях, огромное значение имели сиюминутные политические соображения. Одна из сотрудниц, рассказывая о 60-х годах, вспоминает, что в «…последний момент могла быть снята передача “Военная галерея 1812 года” — по той причине, что “у нас слишком хорошие отношения с Францией, чтобы вспоминать, что мы когда-то воевали”» (?!). А передача «Английский портрет XVIII века» оказалась запрещенной, напротив, потому что «у нас с Англией сейчас достаточно напряженные отношения»[73].