Как это сделано. Темы, приемы, лабиринты сцеплений (сборник статей)

— Наш жених у Катюши, — сказала Любка Грачу, — подожди меня в коридоре <…>

Беня Крик лежал с женщиной по имени Катюша <…Любка> рассказала <Бене> все, что знала <…> о делах одноглазого Грача. — Я подумаю, — ответил ей Беня <…> пусть старик обождет меня. — Обожди его, — сказала Любка Фроиму <…> он подумает <…>

Хозяйка придвинула стул Фроиму, и он погрузился в безмерное ожидание. Он ждал терпеливо, как мужик в канцелярии. За стеной стонала Катюша и заливалась смехом. Старик продремал два часа и, может быть, больше. Вечер давно уже стал ночью. <…Н>о Катюша, обстоятельная Катюша все еще накаляла для Бени Крика свой расписной, свой русский и румяный рай. Она стонала за стеной и заливалась смехом; старый Фроим <…> ждал до часу ночи и потом постучал.

— Человек, — сказал он, — неужели ты смеешься надо мной? Тогда Беня открыл, наконец, двери Катюшиной комнаты <…> и вышел со стариком на улицу.

Здесь Бабель сосредотачивается исключительно на продолжительности счастливых стонов и смеха проститутки Кати, заслоняя реальную картину от Грача и читателя не только стенами комнаты, но и цветистой, не очень конкретной метафорикой (накаляла для Бени Крика свой расписной, свой русский и румяный рай).

8. А в «Гюи де Мопассане» метафорой, к тому же интертекстуальной, отсылающей к переводимому партнерами рассказу Мопассана, удостоверяется самый факт, что да, «было».

За два года Селеста переплатила ему сорок восемь франков <…> В конце второго года, когда они были одни в дилижансе и Полит <…> спросил по своему обыкновению: «А не позабавиться ли нам сегодня, мамзель Селеста?» — она ответила, потупив глаза: «Я к вашим услугам, мсье Полит». Раиса с хохотом упала на стол <…> Дилижанс был запряжен белой клячей. Белая кляча с розовыми от старости губами пошла шагом <…>

Я потянулся к Раисе и поцеловал ее в губы… — Потрудитесь сесть, мсье Полит <…>

Ночь подложила под голодную мою юность <…> двадцать девять книг, двадцать девять петард, начиненных жалостью, гением, страстью <…> Я вскочил, опрокинул стул, задел полку. Двадцать девять томов <Мопассана> обрушились на ковер <…> и белая кляча моей судьбы пошла шагом <…>

Я ушел из гранитного дома на Мойке в двенадцатом часу, до того, как сестры и муж вернулись из театра. Я был трезв и мог ступать по одной доске, но много лучше было шататься, и я раскачивался из стороны в сторону, распевая на только что выдуманном мною языке[402].

Казалось бы, все ясно, и непонятно, к чему столь обильное цитирование. Но природа повествовательной двусмысленности такова, что раз не сказано прямо, то при желании можно ухватиться за элемент проклятой неопределенности. Вот что писал — в 2016 году! — почтенный бабелевед: