Как это сделано. Темы, приемы, лабиринты сцеплений (сборник статей)

13. Последним рассмотрю одно из стихотворений пастернаковского сборника «Второе рождение» (1932). В тот период для поэта было характерно не настояние на границах (будь то экспансионистское или оборонительное), а напротив, готовность к их смазыванию ради жертвенного слияния с Другим — вскоре ставшая мемом жажда труда со всеми сообща и заодно с правопорядком («Столетье с лишним — не вчера…»).

Эта установка в духе стокгольмского синдрома неизбежно приходила в конфликт с вниманием к неповторимому собственному «я»:

И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
«Борису Пильняку» (1931)[479]

Так что территориальность никуда не девалась, и на долю читателя выпадало следить за лавированием лирического «я» по очень пересеченной местности.

Обратимся к стихотворению «Когда я устаю от пустозвонства…»:

Когда я

устаю от пустозвонстваВо все века вертевшихся льстецов,
Мне хочется, как сон при свете солнца,
Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.

Незваная, она

внесла, во-первых,Во все, что сталось, вкус больших начал.
Я их не выбирал, и суть не в нервах,
Что я не жаждал, а предвосхищал.

И вот года строительного плана,

И вновь зима, и вот четвертый год
Две женщины, как отблеск ламп «Светлана»,
Горят и светят средь его тягот.

Мы

в будущем, твержу я им, как все, ктоЖил в эти дни. А если из калек,
То все равно: телегою проекта
Нас переехал новый человек.

Когда ж от смерти не спасет таблетка,

То тем свободней время поспешит
В ту даль, куда вторая пятилеткаПротягивает тезисы души.

Тогда не убивайтесь, не тужите,

Всей слабостью клянусь остаться в вас.А сильными обещано изжитье
Последних язв, одолевавших нас[480].

Попробуем составить список действующих лиц этого сценария. В первом приближении (с предположительными наиболее очевидными отождествлениями акторов) получаем:

я (мне);

льстецы;

новый человек;

жизнь (ей, лицо, она);

большие начала (их);

строительный план (= проект?);

две женщины (им, вас);

будущее (= время = даль?);

мы;

калеки (= моя слабость = наши последние язвы);

все;

новый человек (= сильные);

вторая пятилетка;

душа.

Дальнейшее сокращение числа сущностей натыкается на неустранимые двусмысленности. Кому/чему льстят нынешние пустозвоны? Тяготам строительного плана (= телеге проекта)? Новому человеку? Как соотносятся большие начала жизни с телегой проекта, а та — с тезисами души? И чьей души? Понятно, что не души вековых льстецов, но чьей же? Пятилетки? Моей? Нашей? Нового человека — любителя тезисов? Души всех, кто жил в эти дни? Чего ждать калекам — оздоровляющего изжития их язв или гибели под безжалостной телегой проекта?

Двусмысленностью окутано и движение времени — центральная тема стихотворения.

С одной стороны, все вроде бы хронологично: позади века, припоминается прошедшая жизнь, идут годы пятилетки, тезисы души тянутся во временную даль, в будущем ожидается всеобщее исцеление. С другой стороны, непонятно, в будущем ли мы уже или все еще в настоящем, в котором горят и светят (в наст. вр.) две женщины. А, может, и вообще в прошлом — этих днях, в которых жили (в прош. вр.) некие все?

И непонятно, где при этом те мы, которые из калек: вообще не в будущем или все-таки в нем, но раздавленные телегою проекта? Да и сам я, как подсказывает амбивалентное твержу, видимо, не уверен в том, что говорит.

Непонятно также, к чему относится сравнительный оборот, начинающийся с как все: к Мы в будущем… или к твержу я? Но от этого зависит смысл: мы вместе со всеми уже находимся в будущем? или я всего лишь твержу вместе со всеми, что мы будто бы в будущем?

Аналогичным образом, неясно, чему подчинен оборот всей слабостью в заключительной строфе: